Колыбельная птичьей родины (сборник)
Шрифт:
Вечером я зашла к Раисе. Она лежала на тахте и курила. Она сказала мне, что поговорила с Петровым. Что он завтра вернется. Вот и все, что она мне сказала, а потом вдруг, по своему обыкновению, начала плакать. Я принесла ей с кухни стакан воды и побежала за Сашей в детский сад.
Назавтра Петров вернулся с портфелем и магнитофоном. В портфеле у него лежали комом две рубашки и носки в газете. У нас было чисто, уютно, мы завтракали втроем. Саша тянулся к газете Петрова и спрашивал, где какая буковка.
Правда, конца зигзагу не было видно. Петров не замечал
За делами я как-то не успевала заходить к Раисе. И необходимости такой у меня в этом не было. Все поглотил дом. У Петрова скоро должен был решаться вопрос с квартирой. Я бегала, записывалась на гарнитур, стояла в очереди.
Петров уже начал поглядывать на меня вопросительно, смотрел с явным удовольствием, как я летаю из кухни в комнату, как разговариваю с Сашей. Перед ужином Петров ушел, ни слова не говоря, и вернулся с бутылкой полусладкого шампанского.
Он сказал:
— Выпьешь со мной?
И я побежала на кухню за фужерами из чешского стекла.
Мы чокнулись. Я шутливо сказала:
— За Раису. За нашего доброго гения.
А Петров ухмыльнулся и как-то зло сказал, что правильно ребята говорили, она действительно стенка стенкой.
Тут только я обо всем догадалась и пожалела, что Раиса так меня предала.
И она перестала для меня существовать, как будто она умерла.
Слабые кости
— Будьте любезны, Равшан, ну что я с ней буду делать?
— Я обещал, еще пять минут.
— Свалилась мне на голову. Вам-то она зачем?
— Пять минут, пожалуйста, ждем.
— Аферистка какая-то. Журналистка, наверное.
Наконец она явилась, действительно журналистка, как потом оказалось, портки широкие, короткие, «чистый хлопок», как она потом скромно уточнила, этот ее чистый хлопок был в сиреневый цветочек по серому полю, немыслимая какая-то портянка, штанины едва до щиколоток, потом белые тапочки как из гроба — но апломб! Скакала как козочка на цыпочках, выходя из гостиницы «Интурист» навстречу своей судьбе и смерти, то есть навстречу нам с Равшаном.
— Я вот говорю Равшану, — говорю я, — какого черта вы нам свалились на голову? Вы кто, журналистка?
— Какой у вас глаз! — теряется она. — Как это вы с ходу?
Полный восторг с ее стороны. Я:
— Откуда вы, из какой газеты?
— Не из газеты, из журнала, «Ваше мнение». Устраивает?
— Знаю, улица Полевая.
— Ну, у вас глаз! Сразу все определили.
— Журналистов сразу видно. Какой отдел?
— Да иностранный.
— Понятно, — сказала я, подумав, что не знаю никого в таком отделе и что же это за отдел такой, но понять можно, она берет интервью и сопровождает гостей, отсюда иностранный вид, то есть тот вид, который напускают на себя бабы-иностранки, сорвавшись с цепи за границу за железный занавес, где они изображают собой золотую молодежь, громко хохочут, болтают, не носят лифчиков и с негодованием относятся к фарцовщикам, когда те ловят их вечером у гостиниц и спрашивают развратными, глухими голосами и в сторону, но спрашивают совсем не то, что можно ожидать, спрашивают:
— Джинсы е? Е джинсы?
— Ноу, нон, найн.
— Ништ, — повторяют фарцовщики. — Джинсы е?
Вот точно такая она была. На руках, во-первых, по десятку браслетиков с эмалью. Рыжие, кое-где очень светло-рыжие (явно седина под хной) волосы, заплетенные очень слабо в косички, разболтанные, перевязанные одна красным шнуром, другая каким-то еще. Очки с радужным переливом, с диоптриями, крошечные глазки под громадными стеклами, и лицо, когда поворачивает голову, все у шеи складывается в складки. Однако же густо усыпана детскими веснушками. Такое противоречие.
— У рыжих, — говорит она, что-то там такое, она говорит, есть у рыжих, — это всегда так, вы разве не заметили с вашим острым глазом?
— Откуда я знаю, что вы рыжая.
Она как-то сдавленно хихикает, видимо пронзенная, что догадались, что она крашеная.
Вся-то ты, голубка, на виду, вся на глазах.
— И что это вы так вырядились?
— Это чистый хлопок, — объясняет она, — не наша вещь. Вообще ношу не наше.
Разумеется, где-нибудь в уцененке подхватила.
Пауза.
— Моя мечта — найти портниху! — восклицает она. — Девочку, чтобы все делала, как я скажу.
Смехотворная журналистка, очки в поллица, веснушки, косы, рыжая, в сиреневых подштанниках, белые тапочки, дать можно лет двадцать пять — тридцать, но морщины! Крайняя усталость, изношенность, есть такая болезнь — атрофия мышц, видно, это тот случай. Что же поделать! Кто-то мне уже говорил про такую атрофию, про мужика, который глубокий старец в сорок лет, в цветущем мужском возрасте. Как во сне, вспоминаю, что вроде бы то ли видела этого мужика, то ли действительно во сне. Продолжаем, я учу ее:
— Ну, это все будет не фирменно, какая-то портниха. Будет самострок.
— Что?
— Ну, собственное шитье, сейчас не носят.
— О, я бы придумала, я бы носила. Я вообще люблю мало вещей, у меня есть приятельница, она хоть дорого продает, но ведь и Диор дорого продает.
— У вас есть от Диора?
— У меня несколько есть вещей от Диора.
Врет. Такое впечатление, что вообще все врет. Нет у нее Диора, это несовместимо с такими портками.
Равшан пока что молчит. Равшан вступит, когда мы войдем под своды древнего города Казы, на мостовую из драгоценных камней, дети кричат, от стены до стены рукой подать, всюду тянутся трубы, пришла поверх всего цивилизация в виде газа.
Но Равшан включен в беседу ловкой бестией, она щебечет:
— Ну вот вы, вот вы, вы бы разве убили свою жену, если бы она изменила?
— Я? Убил! — твердо говорит Равшан, и я ему верю. Он не врет вообще и никогда, не тот человек, видно по нему сразу.
Мы тут с ним провели вместе четыре часа, его приставили меня провожать в гостиницу после лекции. Он нес мои цветы по городу, и все знакомые кричали в ответ на его традиционное: «Как здоровье, как мама».
Они кричали:
— Поздравляем!