Команданте Мамба
Шрифт:
Дорога была привычной, а из-за того, что по ней часто ходили, здесь уже была вытоптана практически дорога. Рядом со мной вышагивал мой верный португальский Санчо Панса по имени Луиш, но он не был таким простым и наивным, как в книге Сервантеса.
Да и ветряных мельниц здесь не наблюдалось. Взяться им было неоткуда, я не специалист по строительству разных объектов сельхоз назначения. Был бы, уже б давно элеватор смастерил бы. Хорошо, что на хижину хватило моих знаний, да и то не полностью.
Луиш, как и я, тащил на себе винтовку. Только у него была французская однозарядка системы Гра, а у меня висел на плече винчестер образца 1873 года, любезно предоставленный англичанином в Дарфуре. Вообще, я был вооружён вплоть до белых крупных зубов, которыми меня наградила природа, да и теми я был готов драться. Кроме винчестера у меня был шестизарядный револьвер Вайтли, приобретённый там же, и заткнутый сейчас за пояс на моём животе.
Грудь перетягивали ремни с метательными ножами, на плече колыхался мешок с отравленными дротиками, которые я научился метко метать. Но это было ещё не всё. В левой руке у меня был большой круглый щит с намалёванным на нем белым солнцем, а в правой копьё с полыхавшем на ветру белым бунчуком, сделанным из шерсти белого носорога. На голове был череп крокодила, модифицированный под мою голову, в результате чего его вытянутые, но обрезанные челюсти, не сильно мне мешали смотреть.
Надевал я этот череп только перед входом в селения, или когда шёл в бой. Нужен он мне был не только в качестве устрашения, но и защищал мою чёрную голову в мелких кудряшках от ударов холодным оружием. Короче, африканский вождь во всей своей красе.
Кроме нас двоих, огнестрельным оружием были вооружены ещё четверо телохранителей, входящих в мою немногочисленную гвардию. Ох, и намучился я с ними и их обучением. Патронов было мало, огнестрельное оружие, которое у нас было, не имело такой запас прочности, как автомат Калашникова. Да к тому же, как и всякий нормальный негр, они боялись его грохота, а также, дыма и огня, извергаемого им.
Научил я их пользоваться оружием чисто механически. Они боялись стрелять из него, пришлось объяснить, что стреляю как бы я. А им всего лишь надо было оттянуть затвор, вложить металлический цилиндрик вовнутрь, закрыть затвор, навести ствол винтовки на цель и нажать спусковой крючок.
Они так и делали, хреново конечно, но зато в точности так, как я сказал, и даже попадали. Жаль, патронов было мало, а то бы потренировались, привыкли и стреляли нормально и куда надо. До Бырра мы дошли ускоренным маршем и остановились в нём чтобы передохнуть и запастись водой и продовольствием. (От Бырра до Банги предстоял путь в три раза дольше, и не по самым лучшим местам).
Воины уже привыкли к долгим маршам и шли по жаре и саванне таким темпом, которым ни один белый человек не смог бы идти, особенно когда температура воздуха превышала 45 градусов по Цельсию в тени. Эх, не хватало белого коня, на котором бы я въезжал в захваченные моими войсками города, к копытам которого падали бы чёрные селения и их жалкие и продажные вожди.
Но у меня не было даже верблюда. Да пусть был хотя бы осёл, хоть зелёного цвета, хоть чёрного, лишь бы не сбивать ноги в кровь. По примеру римских легионеров, мои воины были обуты в точно такие же кожаные сандалии, что и римские легионеры две тысячи лет тому назад.
Шагая вместе со своими воинами, я, не выдержав однообразия, запел на чистом русском языке. Моя душа, словно птица, пыталась вырваться из узких оков чёрного тела, куда загнала её судьба, самым неведомым для меня способом. И слова старой русской песни полились чистым пронзительным звуком в вышину синего неба, нагретого жарким африканским солнцем, равнодушно взирающим на чёрного вождя с русской душою.
_ Ой, ты не вейся…, чёрный вооорон, над моеююю головой,
_ Ой, не дождёшься, не дооождёашься, крови мооолодой.
Негры, подхватив мотив песни, запели что-то своё, и каждая сотня, ощетинившись копьями, мечами и дротиками продолжила свой путь в характерной манере приплясывания, одинаково обозначавшей и боевой и радостный танец.
Я же шёл, полностью отдавшись словам песни, грудь разрывала щемящая тоска по Родине, а мои глаза набухли непрошенной влагой, что через пару мгновений испарилась, не оставив и следа. Только горькая пыль африканских саванн скрипела на моих крепких зубах, да злость, поднявшись из глубин моей души, перехватила горло, заставив меня крепче зажать в руках копьё и щит.
Я быстро зашагал вперёд, обгоняя вытянувшуюся цепочкой колонну сотни «крокодилов», а португалец бодро семенил вслед за мною, отставая на один шаг, и даже не задумываясь о том, какие мысли гложут меня изнутри. Луиш был всем доволен, он нашёл себя здесь. Нищий португальский моряк, он кинул жребий своей судьбе, сверкнувшей чистой серебряной монетой на солнце и булькнувшей в море, словно рыбка с серебристой чешуёй, скрывшаяся в глубинах океана.
Утопив свою удачу, он сошёл на берег и здесь выбрал уже другой жребий, который привёл его к месту, где находится большой чёрный алмаз, обещавший ему и славу, и почёт, и деньги. Этот жребий в виде вождя, называвшего себя Ваней, а всеми местными жителями Ваалоном шёл впереди своего войска. В этом самом войске все называли вождя Мамбой, давно позабыв его прошлое имя, и перестав упоминать и нынешнее. А сам Луиш добавлял про себя Чёрный… Мамба.
Он восхищался вождем, действительно оправдывающим своё негласное прозвище, который был хитрым, как змея, умело пользовался ядами, как истинный змей, да к тому же, умел оказаться в самый неудобный для врагов момент, быстрым и изворотливым, что позволяло избегать многих неприятных ситуаций.
Поэтому Луиш шёл позади и напивал весёлые песенки из своего детства, время от времени подменяя слова детской песни похабщиной портовых кабаков, и такой же бранью. Но делал это тихо, чтобы вождь не услышал ненароком, и не обматерил его в свою очередь, оскорбившись.
Благодаря вождю, португалец изрядно обновил свой лексикон ругательств, куда входили не только португальские и испанские ругательства, но и английские гадкие словечки, хотя, конечно, английский язык беден на данные слова, без огонька, так сказать.
Матерные слова английского языка были одни и те же, фак, бич, киски там всякие, да всевозможные эссы, и не поймёшь, то ли ты козёл, то ли задница. Больше всего вождь употреблял слово сука. Что было непонятно, никаких собак, кроме изредка появлявшихся небольших стай гиеновидной африканской собаки здесь не было, и при чём тогда мать всех кобелей?