Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса
Шрифт:
Однако уже в первые месяцы, можно даже сказать, в первые недели я с горечью убедился, что все благие намерения и планы разбились об ограниченность и упрямство большей части моих подчинённых. Всеми доступными мне средствами я пытался разъяснить своим сотрудникам свои намерения и свой взгляд на вещи, показать им, что возможен только такой путь к успешному выполнению поставленных задач.
Напрасный труд! В «стариках» многолетняя выучка у Айке, Коха, Лорица сидела так глубоко, настолько въелась в плоть и кровь, что даже самые усердные просто не оказались способны ни к чему, кроме того, к чему они годами привыкали в концлагерях. Новички быстро учились у «стариков» — к сожалению, не самому лучшему. Все попытки получить от Инспекции концлагерей для Освенцима хотя бы немногих толковых командиров и унтерфюреров оказались неудачными. Глюкс просто не хотел этого.
Так же обстояли дела и с «функциональными заключёнными» [76] . Рапортфюрер Палич [77] должен был получить у РСХА для Освенцима 30 подходящих уголовных и политических заключенных всех профессий. Он отобрал в Заксенхаузене 30 лучших, по его мнению, кандидатур — заключённых всех профессий. На мой взгляд, из них едва ли был пригоден десяток. Палич отбирал заключённых согласно своим представлениям, так, как он привык, и как это было принято. Его способности и не позволяли ему действовать иначе.
76
76 Такие заключённые, как «капо», блок- и лагерэльтесте, или заключённые, которым в силу их профессий и квалификации в лагере поручалось выполнение части ответственной работы.
77
77 О
Таким образом, с самого начала в обустройство лагеря легла ошибочная схема. С самого начала возобладали нормы, которые впоследствии выросли в чудовищные результаты. И все они могли бы и не наступить, и даже не наступили бы, если бы шутцхафтлагерфюреры [78] и рапортфюрер придерживались моей точки зрения и добросовестно исполняли мои приказы. Но они этого и не хотели, и не могли делать — из-за ограниченности, упрямства, злонамеренности и, не в последнюю очередь, ради собственного комфорта. Им эти твари подходили — по своим способностям, по своим задаткам.
78
78 Из-за размеров концлагеря Освенцим в нём были первый и второй шутцхафтлагерфюреры. Первым шутцхафтлагерфюрером вначале был (до конца 1941) гауптштурмфюрер СС Карл Фрицш (род. 10.7.1903, эсэсовский номер 7287). За ним, начиная с января 1942, эту должность занимал (до 1943) гауптштурмфюрер СС Ганс Аумайер (род. 20.8.1906, эсэсовский номер 2700). Оба не только были старыми членами СС, но и принадлежали к ветеранам охранного отряда «Верхняя Бавария» в концлагере Дахау. Видимо, будучи пригодными к эсэсовским офицерским должностям только в концлагере, в Освенциме они вряд ли играли более достойную роль, чем подчиненный им (но превосходящий их в умственном развитии) рапортфюрер Палич. Из-за своей никчёмности оба по настоянию Гесса были, наконец, сняты с должностей. Так же, как и о Паличе, Гесс, сидя в следственной тюрьме, написал о Фрицше и Аумайере отдельные записки (в общей сложности 4 рукописные страницы). Среди прочего, Гесс обвиняет их (и прежде всего Фрицша) в том, что из-за своей непригодности они позволяли функциональным заключённым слишком многое. После войны Аумайер был выдан Польше и 22.12.1947 польский Верховный народный суд приговорил его к смерти. О судьбе Фрицша ничего не известно. Вторыми шутцхафтлагерфюрерами в Освенциме были Майер и Зайдлер. О них Гесс в уже упомянутой (см. выше, с. 89, прим. 2) записке о Паличе сообщает, что Майер, «созданный Кохом» в Бухенвальде, «был готов на любую гадость, настоящий бандит». За совершённые им махинации Гесс уже через несколько недель смог передать его эсэсовскому суду. Последователь Майера Зайдлер оказался не настолько плох. Но, будучи старым сообщником Палича по Заксенхаузену, Зайдлер, как и он, жестоко обращался с заключёнными и пускался в совместные с ними интриги.
Подлинным хозяином каждого концлагеря является шутцхафтлагерфюрер. Возможно, личность коменданта накладывает на жизнь заключённых отпечаток, который становится более или менее очевидным. Конечно, комендант — это направляющая, принимающая решения сила. В конечном счете за всё отвечает он. Но подлинным управляющим жизнями заключённых, внутренним распорядком, являются шутцхафтлагерфюрер либо рапортфюрер, если он более умный и волевой. Конечно, комендант управляет жизнью заключённых так, как считает правильным. Но вот как это управление будет в конечном счете использовано, зависит от руководства шутцхафтлагеря. Комендант целиком полагается на добрую волю и здравый рассудок своего шутцхафтлагерфюрера. Бывает, что комендант сам выполняет его функции, когда он ему не доверяет или не считает его способным к исполнению данных функций. Только так может он обеспечить исполнение своих указаний и приказов в том смысле, который им изначально сообщен. Даже полковому командиру тяжело довести собственное понимание своих приказов до конечных исполнителей в случае, если речь идёт о вещах, выходящих за рамки повседневного. Насколько же тяжелее коменданту довести до заключённого приказ, имеющий серьёзные последствия, добиться его неукоснительного исполнения! Руководство именно заключёнными и не позволяет это в большинстве случаев проконтролировать. Этические и дисциплинарные соображения никогда не позволят коменданту расспрашивать заключённого об эсэсовском персонале — разве что речь идёт о раскрытии преступления. Но и тогда заключённый почти во всех без исключения случаях ничего не знает, или дает уклончивые ответы, потому что боится репрессий.
Эти вещи я довольно хорошо изучил в Дахау и Заксенхаузене, будучи блокфюрером, рапортфюрером и шутцхафтлагерфюрером. Я отлично знаю, как обходят неприятные приказы лагерного руководства и даже саботируют их так, чтобы руководство этого не заметило.
В Освенциме мне стало ясно, что здесь дела обстоят именно так. Радикальные перемены были возможны лишь после немедленной замены руководства лагеря. Но добиться этого от Инспекции концлагерей было бы невозможно. И проследить за буквальным исполнением отданных мной приказов было невозможно. Для этого мне понадобилось бы отложить решение главной задачи, — быстро, как только можно, создать действующий лагерь, — и самому стать шутцхафтлагерфюрером. Именно в это время, в ходе создания лагеря, мне следовало находиться там постоянно — учитывая образ мышления шутцхафтлагерфюреров. И именно тогда бездарность стоящего надо мной руководства принуждала меня к длительному отсутствию. Для того, чтобы вообще запустить лагерное производство и поддерживать его, я должен был вести переговоры с хозяйственными инстанциями, с ландратом, с начальником окружного управления. А поскольку мой начальник администрации был круглым дураком, я должен был работать и за него, добывая средства к жизни для охраны и заключённых. И если бы дело касалось только хлеба, мяса, картофеля! Я должен был доставать даже солому. Поскольку я никак не мог рассчитывать на помощь Инспекции концлагерей, приходилось вертеться самому. Я должен был клянчить горючее для автомобилей. За котлами для лагерной кухни я ездил в Закопане и Рабку [79] , за нарами и соломенными тюфяками — в Судеты. А поскольку начальник строительных работ у меня не был в состоянии достать даже самые необходимые материалы, их поиском и заготовкой также должен был заниматься я. В Берлине ещё спорили о ведомственной принадлежности расширенных площадей Освенцима — согласно контракту [80] , весь объект принадлежал вермахту и передавался в ведение СС лишь на время войны. Тем временем РСХА, командование охранной полиции Кракова [81] , инспекция зипо и СД в Бреслау постоянно спрашивали: когда могут быть приняты б'oльшие контингенты заключенных. А я ещё не знал, где смогу раздобыть хотя бы 100 метров колючей проволоки. На саперном складе в Глейвице лежали горы колючей проволоки. Но я не мог получить оттуда ничего, поскольку для этого сначала надо было получить ордер из штаба инженерных войск в Берлине. Инспекцию концлагерей это никак не беспокоило. Поэтому крайне нужную мне колючую проволоку я был вынужден просто воровать. Везде, где я находил останки полевых укреплений, они демонтировались, а бункеры разбирались ради добычи арматурного железа. Везде, где встречались крайне необходимые мне материалы для лагерных сооружений, я приказывал их забрать, не заботясь об их принадлежности.
79
79 Оба города находятся в районе Новы Тарг (Ноймаркт) на юге краковского округа у словацкой границы, более чем в 100 километрах от Освенцима.
80
80 См. с. 88, прим. 1.
81
81 Наряду с Главным управлением имперской безопасности (РСХА) и его региональным представителем в Освенциме — инспектором зипо и СД в Бреслау (см. выше с. 88, прим. 3), должностным лицом, компетентным в вопросах отправления заключённых в концлагерь Освенцим, был начальник охранной полиции (BdS) в Кракове, бригадефюрер СС Бруно Штрекенбах. Как начальнику BdS Кракова, Штрекенбаху подчинялись начальники зипо и СД в Кракове, Лемберге [Львове. — Прим. пер.], Люблине, Радоме и Варшаве. В его ведении находилась вся территория генерал-губернаторства, и он имел гораздо больше полномочий, чем инспекторы зипо и СД в Германии.
Я должен был помогать себе сам.
Одновременно закончилось расселение первой зоны в окрестностях лагеря. Очередь дошла и до второй зоны
Мне пришлось позаботиться об использовании освободившихся сельскохозяйственных угодий. В ноябре 1940 г. был сделан первый отчет РФСС об исполнении приказа по расширению лагерных площадей [83] .
Думал ли я, занятый перестройкой и строительством в лагере, что моё первое задание будет лишь началом — началом цепи всё новых поручений, новых планов? С самого начала я отдавался полученным заданиям и поручениям без остатка, можно даже сказать, был одержим ими. Все трудности на моём пути лишь подвигали меня к ещё большему усердию. Я не хотел сдаваться. Мое честолюбие здесь не при чём. Я не видел ничего, кроме работы. То, что при избытке самой разной работы я имел мало времени для заключённых, более чем понятно. Мне пришлось полностью передать заключённых в ведение таких во всех отношениях неприятных персон как Фрич, Майер, Зайдлер, Палич [84] — хотя я сознавал, что они организуют жизнь в лагере не по моему образцу. Целиком и полностью я мог отдать себя лишь одной задаче: либо заниматься только заключёнными, либо продолжать перестройку и строительство лагеря всеми имеющимися средствами. Обе задачи требовали всей личности целиком, без остатка. Разорваться было невозможно. Моей задачей было и осталось строительство лагеря. В течение года возникали самые разные проблемы, но главная задача, решению которой я посвятил себя целиком, осталась всё та же. Она захватила все мои помыслы и стремления. Она подчинила себе всё остальное. Только исходя из неё, я и мог руководить.
82
82 При сооружении концлагеря Освенцим окрестные сельскохозяйственные земли вместе с усадьбами были разделены на различные зоны, которые по очереди конфисковались и объявлялись принадлежащими лагерю. В течение 1940 сложилась так наз. «сфера влияния концлагеря Освенцим». Она имела площадь около 40 квадратных километров и занимала треугольную область земли в месте слияния рек Сола и Висла (точные границы указаны у Я. Сеня, там же, с.18). Из семи польских деревень этой области, в т. ч. из Бжезинки (Биркенау) местные жители были выселены. Позже в них расположились принадлежавшие концлагерю Освенцим сельскохозяйственные службы, опытные станции и т. д. Зона I, граничившая с лагерем, представляла собой сельскохозяйственное владение, а зона II — площади с предприятиями, на которых трудоиспользовались около 2.000 заключенных. Местная, силезская служба ведомства, подчинявшегося Гиммлеру как рейхскомиссару по вопросам укрепления немецкого народного духа, в начале апреля предприняла первые отчуждения и выселения польских крестьян, землевладельцев и отдельных лиц, которые проживали в окрестностях будущего концлагеря Освенцим. В середине 1940 Гесс вел с местным отделением этой службы в Катовице переговоры по вопросам конфискации и выселения с территорий первой зоны вокруг Освенцима. (См. в IMG, XXVII, документ, напечатанный под номером PS-1352).
83
83 Об этом Гесс рассказывает в своей записке о Гиммлере (см. ниже с. 173 и далее)
84
84 О перечисленных лицах см. с. 89, прим. 2 и с. 90, прим. 1.
С этой точки зрения я рассматривал и всё остальное. Глюкс часто говорил мне, что моя величайшая ошибка заключается в том, что я всё делаю сам вместо того, чтобы заставить работать подчинённых. Следует также принять во внимание ошибки, которые они допустили по собственной нерадивости. С этим тоже приходится считаться. Не может всё происходить так, как мы того желаем. Мои протесты против того, что в Освенциме я имею наихудших командиров и унтерфюреров, которые принуждают меня делать самому всё самое важное не только из-за их неспособности, но ещё больше из-за их нерадивости и злонамеренности, он не принимал во внимание. По его представлениям, комендант, сидя в своей дежурке, должен был управлять лагерем одной лишь силой приказов и посредством телефона. Мол, хватило бы и того, чтобы комендант вообще случайно прошел бы через лагерь!
О, святая простота!
Такое представление могло сложиться лишь потому, что Глюкс никогда не работал в лагере. Поэтому и не мог он понять моих нужд. Такое непонимание со стороны начальства приводило меня почти в отчаяние.
Я отдавал работе все свои возможности, всю волю, я уходил в неё с головой — а это казалось игрой, выполнением собственных капризов. После визита РФСС в марте 1941 [85] и получения новых больших заданий (но не помощи в самом необходимом) исчезла моя последняя надежда на лучших, более надёжных сотрудников. Я должен был довольствоваться теми, что были, продолжая с ними сражаться. Сделать своими союзниками я мог лишь нескольких действительно хороших, ответственных работников — но, к сожалению, не на самых ответственных постах. Их мне приходилось нагружать и даже перегружать работой, что, как мне позже стало ясно, оказалось никак не меньшим злом. Из-за этой полной безнадежности я в Освенциме стал совсем другим. Прежде в своем ближайшем окружении, особенно в своих товарищах, я видел только хорошее — до тех пор, пока не убеждался в обратном. Моя доверчивость часто играла со мной злые шутки. Только в Освенциме, где так называемые сотрудники предавали меня на каждом шагу и ежедневно повергали меня в разочарование, я изменился. Я стал недоверчивым, везде видел обман, везде видел лишь самое плохое. В каждом новшестве я тоже искал прежде всего самое плохое. Я оскорбил и оттолкнул от себя многих замечательных, честных людей. Доверия не стало. Товарищество, прежде бывшее для меня святым, стало казаться мне фарсом — ведь меня разочаровывали и старые друзья. Всякие товарищеские встречи стали вызывать у меня отвращение. Каждую из таких встреч я пропускал, был рад, имея уважительные причины для отсутствия. Конечно, такое поведение товарищи ставили мне в вину. Даже Глюкс часто обращал моё внимание на то, что в Освенциме не поддерживаются товарищеские отношения между комендантом и его помощниками. Я просто не был больше к ним способен. Слишком уж часто пришлось мне разочаровываться в людях. Всё больше я уходил в себя. Я стал одинок и неприступен, заметно очерствел. Моя семья, особенно жена, очень страдали из-за этого — я бывал невыносим. Я не видел ничего, кроме своей работы. Это вытеснило из меня всё человеческое. Моя жена пробовала вырвать меня из этой темницы. Она пробовала «открыть» меня, приглашая знакомых издалека, устраивала с той же целью дружеские встречи, хотя её такая общественная жизнь интересовала так же мало, как меня.
85
85 См. также в записке Гесса о Гиммлере (с. 174 и далее).
На время я вырывался из своего «индивидуализма». Но новые разочарования быстро возвращали меня за стеклянную стену. О моём поведении сожалели даже посторонние. Но ничего другого я уже не хотел — разочарования сделали меня в определённом смысле мизантропом. Часто случалось, внезапно я становился молчаливым, даже отстранённым, и предпочитал пройтись в одиночку, потому что внезапно у меня пропадало всякое желание кого-либо видеть. Усилием воли я брал себя в руки, пробовал с помощью алкоголя преодолеть приступы дурного настроения, и тогда опять становился разговорчивым, весёлым, даже развязным.
Вообще-то алкоголь приводил меня в радостное согласие со всем миром. В таком настроении я не обидел ни одного человека. В такой ситуации у меня выманили множество уступок, которые я не сделал бы в трезвом виде. Однако в одиночку я никогда не пил, да и не имел такого желания.
Я также никогда не бывал пьяным, а тем более не впадал в алкогольные эксцессы. Когда мне уже хватало, я просто тихо исчезал. Халатности по службе из-за растянувшегося наслаждения алкоголем не было в принципе. Я мог задержаться с возвращением домой, но на службу я приходил всегда вовремя и всегда полным сил. Такого же поведения я всегда требовал и от своих подчинённых. Потому что никакой грех начальства не деморализует подчинённых так, как приём любой дозы алкоголя в начале рабочего дня. Однако тут я не встречал понимания подчинённых. Лишь мое появление вынуждало их к трезвости — они прекращали пить, грязно издеваясь над «стариковскими капризами». Желая правильно выполнить задание, я должен был стать мотором, который неустанно стремится к работе, который должен гнать всех вперёд и вперёд на работу — совершенно всё равно, эсэсовца или заключённого. Я боролся не только с трудностями военного времени и попытками отлынивать от работы, но и — ежедневно, даже ежечасно — с равнодушием, небрежностью, разобщённостью своих сотрудников. Активное сопротивление было сломлено, против него можно было бороться. Но против тихого саботажа я был бессилен — пассивное сопротивление было неуловимо, хотя оно и присутствовало повсюду. Но недовольных я должен был подгонять, если ничего больше не оставалось, силой принуждения.