Комиссар
Шрифт:
Князев глубоко затянулся трубкой.
— Я дождусь комиссара, которого они пришлют мне. Третьего. Бог любит троицу. Посмотрю, смогу ли работать с ним. Пораскину умом, что к чему. Там решу.
— Как знаешь. Комиссара потом или сам расстреляй, или в контрразведку сдай. Живьем не отпускай. Я не буду повторять тебе пропагандистские клише о том, что все они — исчадия ада и спят и видят, как бы сгубить Россию. Есть среди них и идеалисты, искренне стремящиеся ко всеобщему благу. И эти куда опаснее пройдох и оппортунистов. На каждом из них — на ком десятки, а на ком сотни и тысячи жизней.
— А почем ты знаешь, что я тебя не расстреляю, Андрей? Я обязан вообще-то как краском.
— Я и не знаю, — Щербатов пожал плечами. — Но я знаю, что ты, Федор — разумный человек и не станешь лишать себя выбора. К анархистам ты полк не уведешь, они слишком далеко на юге. Черное знамя тебе не поднять, значит, или красный флаг, или триколор. Ты ж не интеллигент какой-нибудь, руки заламывать не станешь, ах, мол, я слишком морально чист, чтоб выбирать между большим и меньшим злом. Ты знаешь, что выбор неизбежен, и сделаешь его.
— Многовато ты знаешь за меня, Андрей, — улыбнулся Князев. — Вот как поступим мы. Сейчас Лекса проводит тебя туда, где ты сможешь отдохнуть и поесть с дороги. Если кашей из нашего котла не побрезгуешь. Офицерской кухни у нас тут нету. После приходи сюда, ежели хочешь. Посидим, вспомним старые времена. Но о насущных делах ни полслова больше, понял уговор? Утром свезем тебя на станцию, повезет — дождешься поезда на Казань. Так и разойдутся наши пути.
Глава 6
Глава 6
Старший следователь ПетроЧК Александра Гинзбург
Октябрь 1918 года
Мы, общество, эквивалентно меж собою.
Питаемся лишь одинаковой едою,
Живем когда светло, иначе спать ложимся,
Заменой брату своему годимся.
Прошу признать виновным в эгоизме
И изолировать от общества навек.
Ему не место в нашем коммунизме.
Нам страшен этот Человек.
— Спасибо, достаточно! — Саша скосила глаза на стопку неоформленных дел. А ведь было даже не ее дежурство! Задержанного спихнул ей Тарновский, отговорившись, как всегда, срочной оперативной работой, и сбежал раньше, чем Саша успела ему объяснить, что у нее вообще-то тоже есть работа.
И теперь она уже четверть часа слушала стихи.
— Вот эти произведения вы сегодня читали на Исаакиевской площади? — спросила Саша у задержанного, взлохмаченного интеллигента со сбившимся набок галстуком. Под глазом его набухал фингал.
— Не только. Еще читал из моего сборника “Одинокий голос разума”, вот эту поэму…
— Не надо! Полагаю, основную тенденцию вашего творчества я уловила. Скажите лучше, зачем вы это делали? С какой целью?
— Я хотел напомнить людям, что они люди прежде всего. Не масса, не представители классов, не винтики машины. Индивидуальности. Люди. Я хотел пробудить в них совесть. Потому что у вас, большевиков, материальные ценности преобладают над духовными, и вы уничтожаете в человеке личность.
— А по-моему, эти стихи персонально о вас, а не о каких-то там людях, — заметила Саша. — Глаз вам при задержании подбили?
— Нет, там, на площади.
— Благодарные слушатели, значит. Ну, допустим, каким-то образом ваши стихи пробудят в них совесть. Духовное станет важнее материального — это у голодающих-то? Сомневаюсь. Личность… ну вот мы, разумеется, уничтожаем ее, а вы своими стихами как-то возрождаете. А дальше что? Мы от этого перестанем быть на войне?
— По вашему мнению, на войне хороши все средства?
— “На войне все средства, ведущие к цели, одинаково хороши и законны, и победителя вообще не судят ни любящие родную землю, ни современники, ни благоразумные потомки”, — Саша процитировала недавнюю фронтовую сводку.
— Эта позиция ведет к неисчислимым бедам.
— Возможно. Я ее разделяю лишь отчасти. Потому что сказали это не мы, а те, с кем мы воюем. Цитата из приказа по армии белого генерала Алмазова, если быть точной. А вы говорите — совесть…
— Но ведь надо же не забывать и про совесть, — тихо сказал задержанный.
— Знаете, время такое теперь…
Вспомнив про время, Саша глянула на часы и разозлилась на себя. На что она потратила рабочее утро! Она же следователь, а не проповедник.
На этом стуле нередко сидели люди, ведущие себя гораздо более осторожно. И все же она отправляла их на расстрел, потому что они были опасны. Этот — не был. Для самого себя разве что, но такое уже не в ведении ЧК.
— Вы же врач, — Саша посмотрела в документы, — в Мариинской больнице. Вот и работайте врачом. Спасайте жизни. А проповеди на площади… не ваше это призвание.
В кабинет без стука зашел матрос.
— Тебя к Бокию, срочно, товарищ Гинзбург. Этого, — кивнул матрос на задержанного, — в камеру?
— Да ну, какое там, — ответила Саша. — Этого выпроводить.
Хотела добавить “пинком”, но сдержалась. Матрос по привычке дернул было рукой, чтоб отдать честь, но под укоризненным Сашиным взглядом осекся.
— Не читайте стихов своих больше, — Саша вернула задержанному его документы. — Ни в ком они не пробудят совесть. Да и написаны отвратительно, если честно…