Комиссаржевская
Шрифт:
И теперь все чаще и чаще, когда кто-либо из приятелей уговаривал Ходотова заглянуть на остановке в вокзальный буфет или быть четвертым в преферансе, он весело отмахивался, говоря: «Послушаем лучше песни».
Часто по просьбе Веры Федоровны Ходотов читал сам стихи, при этом неизменно говорил:
— Если бы был здесь еще рояль! Ведь это мелодекламация. Гитара — не то!
Но когда он читал никитинское: «Вырыта заступом яма глубокая, жизнь невеселая, жизнь одинокая», казалось, что никакого сопровождения, кроме гитары, и не может быть. Перед последней фразой
Редко кто в тот момент не смахивал слезы с ресниц, Вера Федоровна плакала откровенно и счастливо, а вытерев надушенным платком глаза, вдруг с детской беспечностью просила артиста:
— Когда мы вернемся, вы будете учить меня мелодекламации. Это что-то новое… А я так хочу нового, нового во всем!
Вера Федоровна становилась для Ходотова символом поэзии, духовности, вдохновения и экстаза. Однажды под Киевом, на одной из прогулок в тихую звездную украинскую ночь, Вера Федоровна расспрашивала своего спутника о его детстве, увлечениях, мечтах.
— Я хочу знать все о вас, кто вы, что вы! — говорила она.
И тогда Николай Николаевич, опустив голову, ответил последней строфою из стихотворной легенды Гейне:
Я из рода бедных Азров, Полюбив, мы умираем!Несколько мгновений Вера Федоровна шла молча, затем остановилась и, глядя в черное небо, сказала:
— Вы мой Азра, я дарю вам вот ту, самую яркую в Большой Медведице звезду… Не теряйте ее никогда!..
За Харьковом последовали Киев, Одесса, Николаев и, наконец, Вильна, где гастроли закончились.
Остаток лета перед новым сезоном Вера Федоровна проводила по обыкновению в имении известного пианиста А. И. Зилоти, у своего «единственного друга на страшном и прекрасном земном шаре» Марии Ильиничны Зилоти, сестры пианиста.
Стоял поздний и знойный июль. Вера Федоровна занималась с племянниками Марии Ильиничны, ходила с ними в «молодой сад» поить собаку. Собака сторожила молодые яблони на привязи, изнывая от зноя. Когда Вера Федоровна подходила с водой, маленький спутник ее говорил:
— Смотри, смотри, тетя Вера, как он рад, как он смеется своим хвостом!
От умилительной, немножко смешной, немножко наивной, но художественной детской наблюдательности Вера Федоровна заражалась чудесным настроением на целый день. Ночами же часто били в набат, подруги бежали на колокольню и оттуда смотрели, в какой деревне горит. Тогда охватывал ужас и хотелось в Петербург.
Потом вдруг решили поехать в Ялту просить у Чехова пьесу для бенефиса Веры Федоровны. В Одессе взяли билеты на пароход каботажного плавания «Тургенев» и долго смеялись над каботажным плаванием, не зная, чем оно отличается от обыкновенного плавания по морю.
С пристани позвонили на Белую дачу узнать: когда можно прийти? К телефону подошел Антон Павлович, не удивляясь, сказал спокойно:
— Нынче я в гостях. Приходите завтра.
— Когда?
— В
— Утра?
— Ну конечно. Я встаю рано. Напоите меня кофеем, сахар есть. Мои все в Гурзуфе, я один. В десять, — повторил Чехов и положил трубку.
Остановились в гостинице какого-то Бегуна, под названием «Ялта». К ночи поднялся жесточайший ветер, в море началась качка, катера до Гурзуфа перестали ходить. И в гостинице уже было известно, что утонули люди, заплывшие выше сил. Коридорный, подавая чай в номер, сурово говорил:
— Дождя второй месяц нет и нет, все вянет, все пересохло.
И утром извозчик, везший гостей на Белую дачу, которую все знали в городе, говорил все о том же дожде и о том, что все вянет, все пересохло.
— Много гостей бывает на Белой даче? — осведомилась у него Мария Ильинична.
— У, не приведи бог! — отвечал извозчик.
Седоки переглянулись. Вера Федоровна виновато сказала:
— Полчаса, Маша, не больше. Помни!
Но на белой каменной даче, в маленьком садике, где хозяин заботливо осматривал и поливал цветы, когда подъехали гости, об этом уговоре уже никто не вспоминал. В кабинете, украшенном лишь двумя картинами Левитана и камином с написанными на нем Левитаном же стогами сена, оставив Марию Ильиничну в саду, Вера Федоровна поспешно заговорила о своем деле.
— Вы, говорят, пишете новую пьесу, Антон Павлович?
— Пьесу пишу, но боюсь, что она выйдет скучная. Быть может, выходит не пьеса, а скучная крымская чепуха… Напишу, а если не понравится, спрячу до будущего года или пока не захочется писать! — говорил Антон Павлович как будто оживленно, приветливо, но сам все смотрел в большое полукруглое окно сквозь стекла пенсне на море. — Пьеса начата как будто хорошо, но я уже охладел к этому началу, для меня оно опошлилось, и теперь я не знаю, что делать. Пьесу ведь надо писать без передышки, не останавливаясь…
Он повернул голову к письменному столу, как бы вспоминая, что и нынешнее утро пропадает для работы, но тотчас же, приподнимаясь в кресле, прервал себя:
— Однако давайте-ка готовить кофей. Мария Ильинична — я не перевираю отчества вашей подруги? — осведомился он, — вероятно, ругает нас на чем свет стоит!
— Нет. ничего, не беспокойтесь, — остановила его Вера Федоровна. — Как называется ваша пьеса?
— Она называется так: «Три сестры»…
— О! — воскликнула Вера Федоровна. — Неужели я не подойду ни для одной из них? Мой бенефис назначен в ноябре!
Антон Павлович встал. Это был тот же Антон Павлович, которого она видела на репетициях «Чайки» и встречала после не раз. Но теперь он был виднее лицом, медленнее в движениях, голос его звучал глуше:
— Голубушка, как только я кончу пьесу, пришлю ее вам, и тогда решайте сами. Но пишу я ее для Художественного театра… Отчего вам не перейти в Художественный театр? — говорил он, дружески взяв гостью под руку и направляясь к двери, — в режиме Александринского театра, этой позолоченной шкатулке, есть что-то разрушительное для молодости, красоты и таланта! Хотите, я напишу Станиславскому?