Комиссия
Шрифт:
Член Комиссии Половинкин седьмым потом испотел, а топора никому не отдавал, смены себе не хотел, кантуя одно бревно за другим.
Ему говорили: "Половинкин! Ты вот-вот правда что надвое распадешься по обе стороны бревна! Уступи место свежему кантовщику!" А он даже и не отвечал на эти слова, не огляды-вался, только взмахивал и взмахивал топором чуть повыше склоненной головы, отваливая от бревна крупные чешуи - сначала с одной, потом с другой стороны.
Старались мужики. Никто не лодырничал.
Кто прошлую субботу и воскресенье больше других
Старики слушали мужской перестук топоров, женские песни, сидели неподвижно, вспомина-ли, о чем-то думали. Кто-то из них сказал:
– Зинка-то, Панкратова-то - всё одно голосит шибче всех других. И высоко ведь берет - тоже повыше других... А помните ли, господа старики, кто еще живой из нас по сю пору остался, как мы ее, сопливую беженку, всё ж таки приговорили взять в обчество? Вместе с родителями. Ты помнишь, Иван Иванович?
Иван Иванович кивнул, что помнит...
– А чо энто Зинка-то вьется нонче вокруг Лесной Комиссии? Нету ли тут чего, господа старики? Нету ли тут чего, Иван Иванович? Чего-нибудь, а?
Иван Иванович снова молча слегка махнул рукой: ладно, не наше дело!
А Панкратова Зинаида действительно запивалась нынче птицей небесной и сильной. И всё одной и той же песней. Только кто-нибудь из баб затянет "А я, мальчик, на чужбине, позабыт от людей...", или "Как по зёлену долу росою девка красная к милому шла...", или "Помнишь ли, помнишь, моя дорогая...", в ту же минуту снова и снова она является: "Лети, казак..." И женские голоса раскалываются надвое, и те, которые следуют за казаком, те и берут верх, и озоруют над теми, кто постепенно умолкает, кто сходит на нет, и зовут и зовут к себе казака "скрозь горы и леса". И через что-то еще...
И не видать ее, Зинаиду Панкратову, среди множества других людей, где она там, то ли босая, заголенная, месит глину, то ли, раскрасневшись, варево готовит на костре, а вот слышно, так уж действительно слышно больше всех других!
Обед был на две смены. В ближайших и даже не очень близких избах подобраны были ложки, вилки, ножи и миски, вся соль, весь перец, так что многим хозяйкам уже на другой день предстояло побираться по деревне насчет щепотки соли и перчику, ну а сегодня об этом никто не задумывался, не до того было.
За длинным, кое-как слаженным из тесин и чурбаков столом уважены были Иван Иванович Саморуков и Николай Леонтьевич Устинов: их посадили рядышком с главного торца. Напротив, в другом конце, вторая пара: учителка и "коопмужик" Калашников.
Значит, получилось признание довоенных правил: самый лучший человек оказался не забыт, а Устинов с ним рядом как главный распорядитель строительства; Калашников - в прошлом председатель кооперации и нынешний глава Лесной Комиссии, учителка - так это же был ее день и ее праздник. Она молодость свою положила на порог невзрачной, всегда не дочиста вымытой лебяжинской школы, она, старая дева, положила туда и всю свою жизнь.
И если в нынешний день учительница могла сколько-нибудь восполнить убыток - ей надо было предоставить такую возможность, вот ей и предоставили - посадили рядом с Калашнико-вым со второго торца, тем более что в свое время она помогала ему в кооперации - вела переписку, учитывала кассу, покуда Калашников не научился вести дело сам. Глядя нынче на нее - на седенькую, под скобку стриженную, со стеклышками на детски-строгих глазках и возбужденную, в румянце, можно было подумать, что действительно нынешний день способен возместить ей полжизни. Может, и больше... Калашников захотел сделать учителке приятное, вынул из кармана кусочек газетки, схороненный на раскурку, и, прежде чем оторвать от него краешек, дал прочитать ей следующее объявление:
"Из Самары в Ново-Николаевск направлено свыше 20000 интеллигентных беженцев и политических эмигрантов. Среди них врачи, юристы, учителя и лица прочих профессий, служившие в Земских и Городских Самоуправлениях, деятели общественных организаций и т. п. Казенные учреждения, Городские и Земские Самоуправления и Общественные организации, желающие использовать вышеуказанные силы, приглашаются не позднее 30 сентября нового стиля сообщить в Губернский Комиссариат сведения о том, какое число лиц каждой специально-сти отдельно могло бы найти себе занятия.
Губернский Комиссар В. Малахов
Управляющий делами Губернского
Комиссариата В. Кондратенко".
– Вот, - сказал Калашников, - а нам в Лебяжку не надоть постороннего никого! Хотя бы и не двадцать, а сто тысяч, хотя бы один мильон прислали к нам в Сибирь учителей - мы бы ни на кого не поменяли бы тебя, наша наставница дорогая!
Учительница благодарно сказала "спасибо" и покраснела, а тогда уже Калашников оторвал от газетки клочок и другим тоже дал оторвать... Нынче далеко не все газетки были из тонкой, подходящей для курева бумаги, по большей части они на такой шкуре печатались, что и огонь-то ее не брал.
Всем было радостно и весело, все хлебали дружно, разговаривали громко.
А в то же время, хотя и весело, но далеко не одни только шутки за столом говорились. Кто шутил, а кто и нет.
– И чем энтот нынешний тысяча девятьсот восемнадцатый год кончится?
– Я скажу: где право, где лево, где приказ, где свобода, где честь, а где обман - всё перепутается! Как и кому выгоднее будет понимать, тот так и поймет нонешнее время!
– Ну, уж?
– Вот тебе и "ну"! Вот тебе и "уж"!
– А што такое свобода?! Да мне ее даром не надо! Я на ее при трех переворотах власти нагляделся! Досыта! Кажный как вздумает, так и делает убивает, грабит, любые и кажные произносит слова и лозунги, в любое ухо кулаком стукает! Нет, мужику-крестьянину это всё ни к чему. Ему землю дай, лес тоже - дай, ну кое-каких еще правов, и всё! Никакой ему больше свободы сроду не понадобится, она господам только разным и нужная. Они ее и выдумывают, а больше - никто! И в общем сказать, человек полной свободы это зверь, вот кто!