Коммуна, или Студенческий роман
Шрифт:
– Что смешного?
– Это я над собой.
– Лёш, ну хочешь – поженимся?
– Если «ну» – не хочу.
– Давай поженимся без ну.
– Ты же не хочешь.
– Вот распределят тебя в какие-нибудь ебеня – и что потом?
– Во-первых, когда ещё те ебеня. Интернатуру я прохожу в Одессе. А это, мать-мать-мать, три года, будь здорово министерство просвещения вкупе с министерством здравоохранения, которым заняться нечем, кроме реформ. Потом я найду способ открепиться от ебеней. Если к тому времени институт распределения как таковой не ухнет в Лету. Во-вторых, то, что я буду женат на одесситке, от формального распределения в эти самые
– А ты?
– Если ты не хочешь, то и я не хочу…
– Есть что-то, чего хочешь именно ты? – уже почти была готова взорваться Полина.
– Есть. И это – именно ты.
– Я же тебе изменяю!
– Ты мне не изменяешь. Таково было изначальное положение вещей, и я как-то привык. Дочечка не изменяет папочке, играясь с мальчиками в песочнице. И вообще главное – не изменять себе, а не мне, им или сферическому коню в вакууме.
– Примус, я даже не знаю – ты такой уникальный или ты больной?!
– Я, если ты забыла, не потому Примус, что игла в жопе, а потому что первый.
– И в чём же ты в данном случае первый?
– В понимании и приятии твоей природы. Я её знаю лучше тебя самой. Просто моё поведение, базирующееся на понимании и приятии, не вписывается в то, чему тебя учили, к чему ты привыкла, и к прочему лицемерию.
– То есть у нас эти… Прости господи, «свободные отношения»?
– Нет. Свободна только ты. Просто – свободна.
– А ты, по-прежнему, ни с кем больше?
– Нет. Я по-прежнему только с твоей фотографией.
– Да-да-да. Что-то мне это напоминает! – Полина улыбнулась и продекламировала:
– А где ты был сегодня вечером? Тебя ведь не было с трёх часов.
Я с любопытством ждал ответа. Лязгов, когда мы были вдвоём в кабинете, откровенно рассказывал мне, что этот день он провёл довольно беспутно: из Одессы к нему приехала знакомая француженка, кафешантанная певица, с которой он обедал у Контана, в кабинете; после обеда катались на автомобиле, потом он у неё в «Гранд-Отеле», а вечером завёз её в «Буфф», где и оставил.
– Где ты был сегодня?
Лязгов обернулся к жене и, подумав несколько секунд, ответил:
– Я был у Контана. Обедали. Один клиент из Одессы с женой-француженкой и я. Потом заехал за моей доверительной по Усачёвскому делу, и мы разъезжали в её автомобиле – она очень богатая – по делу об освобождении имения от описи. Затем я был в «Гранд-Отеле» у одного помещика, а вечером заехал на минутку в «Буфф» повидаться со знакомым. Вот и всё.
Я улыбнулся про себя и подумал:
«Да. Вот это ложь!» [46]
– Вот-вот! И за это я только с тобой. Потому что ну где я ещё разыщу такую девочку, что шпарит наизусть абзацы из Тэффи, из Аверченко, из всего того, что знаю я, что мне понятно? Кому я ещё смогу сказать: «Трудно понять китайцев и женщин. … Женская ложь часто напоминает мне китайский корабль величиной с орех – масса терпения, хитрости – и всё это совершенно бесцельно, безрезультатно, всё гибнет от простого прикосновения…» [47] – и меня поймут?
46
Аркадий Аверченко, «Ложь», из сборника рассказов «Хлопотливая нация».
47
Оттуда же.
– В общем, как обычно ушёл от ответа.
– Напротив – этим я лишь подчеркнул, что мне ты нравишься честной. Такой, какая есть. Кстати, твоя реакция – лишь наглядный пример того, что знать и понимать – две большие разницы, как говорят в этом городе. Ты наизусть помнишь произнесённые мною чужие слова, но ты не поняла, почему я привёл именно их.
– Вот самый умный, да?!
– Да! – Примус схватил Полину в охапку. – Но и ты очень способная и быстро учишься!.. – И тут же отстранившись, делано-равнодушно: – Ты сегодня дома ночуешь, детка?
– А ты?
– Конечно.
– Значит, и я конечно.
– Я счастлив!
– Не паясничай!
– Я не паясничаю. Я действительно буду счастлив, если ты сегодня ночуешь дома.
Да-да! Тогда, после эпизода тупого доказательства извечной тупой же мужской теоремы, он отмылся и пришёл к Полине с цветами. И ей ничего не оставалось, как принять и цветы, и его, отмытого. И секс у них, разумеется, состоялся. Разве может рано или поздно не состояться секс у молодых людей, неравнодушных друг к другу. Другое дело, какой это был секс… Вот тут, пожалуй, очень сложно. Потому что Примус очень чутко реагировал на часто меняющиеся состояния-настроения Полины. Он так и не смог стать с ней до конца самцом, что неплохо само по себе, если вам нужен папа, брат или друг. Но вовсе не способствует гармонии отдельно взятой опции совместной жизни мужчины и женщины. Полина, в свою очередь, не чувствовала к нему ни особенного влечения, ни, тем более, страсти, и даже тупого животного желания так ни разу и не возникло, как он ни старался довести её до такового. Потому что если бы она просто хотела – вот просто, обезличенно хотела, – то и ему было бы проще. И вот скажите пожалуйста, а?! Примус был очень хорош собой. И фигура, и лицо. И умел всё, что по рангу «взрослого мужчины» полагается уметь, и сверх того. Но…
Прелесть какие трепетные молодые идиоты.
Кажется, после – им было интереснее, чем во время. Он захлёбывался нежностью, а она могла часами сидеть у него на коленях, обнажённая, обняв его одной рукой за шею, размахивая зажатой в другой сигаретой, и болтать, болтать, болтать… «А помнишь?..»
– А помнишь, как я припёрлась к Ольге Селиверстовой, когда к ней должен был прийти «знакомиться» какой-то мальчик?
– Помню. Ты – гадкая девчонка. Зачем тебе это было надо?
– Да если б я знала! Какой-то бес прям в спину тыкал. И потому что все они – вредины. И меня не любят! Они меня прямо ненавидят!
– Бесёнок! Никто тебя не ненавидит. А что они тебя не любят, ну так ты и не лесбиянка… Я надеюсь! – Лёшка целовал Полину в плечо.
– Фу!.. Ну, не не любят и не ненавидят, но всё равно… Всегда между собой шушукались, а как я подходила просто вежливо поздороваться, так такие морды делали!
– И тут я мог их понять. Солнышко, я же уже говорил тебе когда-то, что женской дружбы и женского участия в твоей жизни тебе не обломится.