Коммунизм
Шрифт:
В фильме я обнаружил несколько знакомых по России актёров. Не шибко я, конечно, ими интересовался, но троих-четверых всё же знал. Играли они просто чудесно, несравнимо лучше, чем на той стороне. Вот что значит советская актёрская школа!
Между прочим, в одной из главных ролей, пленного советского солдата, снялся и сам Фёдор Бондарчук. Был он здесь как-то более сухощав и совсем не столь самовлюблён, как там. Сомневающийся, не то чтобы слабый, но какой-то малохольный и индивидуалистичный, его герой развивался по ходу картины в непримиримого и последовательного борца за советские социалистические идеалы и полное уничтожение Америки. Очень сильная роль, запоминающийся образ.
Даша показала журнал «Советский экран» с фотографией Бондарчука на обложке — оказалось, что здесь Фёдор вовсе не лысый, как в России, а обладает копной кудрявых волос. Это, пожалуй, стало для меня наибольшей неожиданностью. Для Даши тоже: она долго не верила, что там, в запредельности, Бондарчук абсолютно лыс.
— Ну и фиг с ним, — заверила она меня. — Всё равно он не самый мой любимый.
Самым же любимым оказался некий смуглый выходец из Азербайджана по имени Гусейн Сулейманов. Он, видите ли, восходящая звезда мирового кинематографа и уже снялся в главной роли в фильмах «26 бакинских комиссаров» (видимо, очередная экранизация революционной истории), и «Любовь даётся лишь раз» (мелодрама).
— О, какой он там симпатяга! — сладострастно выдохнула она, целуя его фотографию в журнале.
Как выяснилось, многих известных в России режиссёров и актёров в советской реальности не было вовсе. То ли вообще не родились, то ли пошли в другие профессии.
В Голливуде, надо заметить, тоже продолжали снимать фильмы, и вроде бы вполне традиционные для Штатов — боевики, фильмы-катастрофы, ужасы — хотя с «Мосфильмом» всем американским студиям вместе взятым было уже не тягаться. Он первенствовал в кинематографическом мире.
Ещё мы послушали с ней несколько рок-групп. Я бы не сказал, что музыка их чем-то радикально отличалась от того, что я слышал там, у себя. Полный набор музыкальных жанров от этно-эмбиента до сайкобилли-панка присутствовал и здесь. Единственное принципиальное отличие: подавляющее большинство групп исполняло песни на русском. У вокалистов некоторых произношение было неважнецкое и звучали они забавно.
— Ой, и не говори! — согласилась со мной Даша. — Самый распространённый в мире язык — испорченный русский.
Она призналась, что и сама пишет песни. Даже спела парочку. Ну, ничё так. Я похвалил. Этакий девичий бард-рок с исповедальными интонациями, но непонятными текстами. Что-то подобное Земфира пела — или как её там звали? — которая в советской реальности в качестве певицы или какой другой известной особы не значилась.
В довершение всего Даша украдкой — потому как опасалась, что отец может заругаться — показала мне его парадный китель, увешанный орденами и медалями. Главным украшением его была, без сомнения, Звезда Героя. Другие правительственные награды тоже впечатляли: «За освобождение Исламабада», «За освобождение Лиссабона», «За взятие Детройта»…
— А почему Исламабад освобождался, а Детройт брался? — не мог не поинтересоваться я.
— Ну, считалось, что капиталистическое зло исходит от Америки. Остальные страны как бы были у него в плену. Поэтому освобождались. А уж Америку освобождать было не от кого, она сама по себе порочная. Поэтому её брали.
Впечатления первого дня долго не давали заснуть. Я лежал на своей кровати-аэродроме (советские кровати все были такие), смотрел в потолок, а сон всё не шёл. Вдруг в дверь негромко постучались.
— Сынок, не спишь? — это был отец.
— Нет, заходи.
— Я на минутку.
Я включил торшер, переместился в сидячее положение. Отец присел на краешек кровати.
— Я вот тебя о чём хотел спросить, — начал он смущённо. — Только ты не удивляйся. И не подумай чего. А то скажешь: с ума сошёл. Просто одна мысль мне покоя не даёт. Свербит, так сказать. Думаю — так это или не так. В общем, маюсь. Разреши моё затруднение.
— Постараюсь, — отозвался я.
— Скажи мне: в той, параллельной реальности есть точно такой же человек, как я? Твой настоящий отец.
— Есть.
— Какой он?
— Он такой же, как ты. Одно лицо. Практически.
— Это я понимаю. Мне другое интересно. Что он за человек? Кем работает, о чём думает, как на мир смотрит.
— Ну… — я лихорадочно решал, как мне отвечать — правдиво или же нет.
— Просто знаешь, что я думаю? Не может такого быть, что он как бы сам по себе, а я тоже. Всё равно мы как-то взаимосвязаны. Вроде как частицы одного целого.
Я сообразил, что мне следует сказать в ответ.
— Он хороший человек. Честный, ответственный, принципиальный. Работает мастером на заводе.
— На заводе? Рабочий, значит, человек?
— Да, ещё какой!
— А что за завод-то?
— Этот, как его… Медико-инструментальный!
— Да? Надо же. Никогда бы не подумал. Ну, то есть, я себя имею в виду. Чтобы я и вдруг пошёл на медико-инструментальный!
— Ну так другая же вселенная!
— Так оно, так. Значит, рабочий… Честный человек…
Отец удовлетворённо покивал головой и задумчиво уставился вдаль — куда-то сквозь стену. Я не мешал его мыслям.
— Это хорошо, — сказал он наконец. — Всё же Сидельниковы и в капиталистическом мире людьми остаются. Стойкие мы. Есть в нас стержень. Никому его не сломить!
Он поднялся на ноги и пожал мне руку.
— Ну давай, Сидельников! И ты не подводи фамилию. Я сразу понял, что ты наш человек. Гнилой бы, чужой, в советский мир не стремился попасть. Спокойной ночи, сын!
— Спокойной ночи, папа!
Он неторопливо вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
Глава тринадцатая: Счастлив советский человек
— Внимание: обратный отчёт! — объявил голос в наушниках. — Приготовьтесь к перегрузкам.