Комсомолец
Шрифт:
Притих и пёс. Он пугливо отпрянул от калитки. Прижал к голове уши, согнул лапы, едва ли не коснувшись брюхом земли. Поджал хвост. Забыл обо мне: смотрел на хозяина — жалобно, униженно. Почудилось, что на его глазах выступили слёзы. Вся бешеная ярость собаки схлынула — будто осыпалась на землю, как падали недавно с досок калитки от ударов его лап зелёные чешуйки краски.
Рихард Жидков посмотрел на пса — взглядом заставил того подползти, униженно лизнуть хозяину обувь.
«Хрена себе… безобидный», —
Прижаться животом к земле не захотел. Но потерял всякое желание продолжать общение. Так и вертелось на языке слово «извините» (хочу уметь вот так же воздействовать на людей!). Посмотрел мужчине в глаза — не увидел там ни злости, ни раздражительности. Жидков смотрел на меня с нескрываемым интересом. Особенно долго разглядывал чемодан и будёновку. Не сумел сдержать улыбку — всё ту же холодную.
— Почему ты решил, что тётя Вера сейчас в моём доме? — спросил Жидков.
Я шмыгнул носом (отработанный элемент маскировки).
— Так… эта… живёт она здесь. Почему же ещё?
Поставил на землю чемодан, вынул из кармана большой мятый платок — протёр им лоб под козырьком будёновки.
— Так… эта… можно мне войти? — спросил я. — Собачку подержите?
Несильно пнул чемодан ногой.
— Чуть руки себе не оторвал, пока тащил с вокзала эту бандурину!
Рихард Жидков опустил взгляд на мою ношу — пробежался взглядом по царапинам на её поверхности, по пятнам ржавчины на замках, по следам клея.
— Как, говоришь, тебя звать? — спросил он.
— Вадик, — сказал я. — Вадим Кашин. Из Каплеевки. Я — сын Татьяны Павловны, тёти Вериной сеструхи. Мамка ведь посылала вам телеграмму, что я приеду? Ещё в ту субботу!
Жидков посмотрел сквозь щель между досками калитки на мои покрытые слоем дорожной пыли туфли, потом на потёртые штанины. Покачал головой, будто осуждал мой наряд. Скрестил на груди руки (я вновь подивился тому, какие у него тонкие пальцы). Скользнул взглядом по моей футболке, по моему лицу — чуть запрокинув голову, уставился на будёновку. В его карих глазах отразился солнечный диск и красная звезда, что красовалась на моём головном уборе. Мужчина усмехнулся — всё так же невесело. Впускать меня во двор он не спешил.
— А почему ты думаешь, что здесь живёт твоя тётя? — спросил он.
Звякнула цепь: пёс вновь подошёл к забору — разглядывал меня уже спокойно, принюхивался.
— Здрасьте, — сказал я. — Как это почему?
Ухмыльнулся.
— Потому что это её дом!
Ткнул пальцем за спину Жидкову.
— Вон же написано. Дом номер тридцать восемь.
Мужчина бросил взгляд через плечо, будто проверял: не обманул ли я.
— Тридцать восемь, — согласился он со мной. — А твоя тётка в каком живёт?
— Так здесь и живёт, — сказал я. — Ещё с войны! Как из Каплеевки переехала. Мамка говорила, что она и нас к себе звала. Сюда. Говорила: дом большой, живите скоко хотите. Токо мои родители не хотят в город. Говорят, что не любят жить в тесноте. Да вы сами тётю Веру спросите! А… вы кто будете?
С отрепетированным прищуром (изобразил подозрительность) взглянул на хозяина дома.
— Я? — спросил Жидков.
Приподнял белёсые брови.
— Ты у тётки-то своей раньше бывал? — спросил он.
Я помотал головой.
— Не. Первый раз приехал.
Вздохнул.
— Я-то в Москве хотел учиться…
Скривил недовольную рожицу.
— Да не вышло.
Нахмурился.
— Но в Каплеевку возвращаться не буду.
— Чего так?
— Чего я там не выдел? Решил, что у тётки пока поживу. Грузчиком в магазине работать буду. Тётя Вера обещала маме меня туда устроить. А летом в училище пойду — на проходчика учиться буду. Папка говорил, что шахтёры сейчас огромные деньжища заколачивают. А работают — всего ничего. Вот и я… тоже так хочу. На шахте хорошо платят, не как у нас в колхозе.
Я снова шмыгнул.
Спросил:
— Так… эта… дома тётка-то? Вы ухажёр ейный? Или сосед?
— Живу я здесь, — сказал Жидков. — Один.
— Как это?
— Вот так.
Мужчина развёл руками.
Пёс в подтверждение его слов тявкнул, завилял хвостом.
— А… тётка где? — спросил я.
Взглянул на собаку (пёс изображал доброго домашнего питомца). Потом — снова на мужчину (кончики тонких губ опять опустились: хозяин дома больше не пытался улыбаться).
— Про твою тётю Веру я никогда не слышал, — сказал Жидков. — Напутал ты что-то, юноша. Ошибся адресом. Или обманули тебя.
Он махнул рукой, будто отгонял насекомое (или меня). Переступил с ноги на ногу, решая: продолжать разговор или уже может вернуться к делам.
Снова звякнула цепь.
Я недоверчиво хмыкнул.
— Скажете тоже… обманули.
Сунул руку в карман, вынул смятую бумагу. Взмахнул ею, словно демонстрировал важную улику. Развернул, ткнул в неё пальцем.
— Вот же написано: улица Ульянова, дом тридцать восемь. Мамка писала!
Указал пальцем в табличку на доме.
— Всё правильно! Видите?
Рихард Жидков покачал головой.
Его движения казались мне резкими, бодрыми. Мужчина напоминал шебутного подростка — особенно телосложением. В институте, на военной кафедре, я стоял в самом конце своего отделения. Но Рихард Жидков занимал бы место после меня: росточком он до меня не дотягивал. В его присутствии мне вспомнились прежние ощущения физического превосходства над окружающими. В прошлой жизни я к ним привык едва ли не с детства. Теперь же почти позабыл о них, поглядывая почти на всех снизу вверх.