Кому вершить суд. Повесть о Петре Красикове
Шрифт:
— Гражданин Пуришкевич, — остановил его Козловский, — мы вызвали вас для допроса. Будьте любезны, ждите, когда вам будет разрешено высказываться. Вам еще вопросов не задавали.
Допрашиваемый метнул на комиссара взгляд, исполненный такой раскаленной ненависти, что на лице Козловского, казалось, останутся ожоги. Петр Ананьевич не удержался:
— Вы призывали к погромам, инспирировали дело Бейлиса, вы добивались осуждения русских интеллигентов, поднявших голос протеста в ответ на произвол. Ныне вы зовете в революционный Петроград казачьего генерала Каледина, чтобы, как
— Первый вопрос, гражданин Пуришкевич. — Мечислав Юльевич приступил к допросу. — Где вы прятали оружие?
— На этот вопрос я отвечать не стану.
— Ваше право, — вмешался Красиков. — Но это не самая разумная для вас позиция. Оружие мы все равно найдем.
— Допускаю. — Пуришкевич ожег его взглядом. — Я только должен сказать, что мы его приобретали до октября, то есть еще в то время, когда действовали законы Временного правительства. Так что если вы имеете хотя бы отдаленное представление о праве, то понимаете, что по своим законам судить меня не можете. Закон — это известно даже гимназистам — обратной силы не имеет.
Красикову ценой нечеловеческих усилий удавалось сдерживаться.
— Второй вопрос, — бесстрастно продолжил Козловский. — На чьи средства существовала ваша организация?
— Каждый нес посильные расходы, — ответил Пуришкевич.
— Какой суммой исчисляются ваши «посильные расходы»?
— Не помню, да и не подсчитывал.
От Пуришкевича они, по сути, ничего не добились. Прочие арестованные по этому делу — Иван Парфенов, давний секретарь Пуришкевича, барон де Боде и штабс-капитан Душкин оказались более откровенными, сообщили известные им фамилии заговорщиков. Но о связях с другими контрреволюционными организациями, о складах оружия и от них точных и подробных сведений получить не удалось.
«Арестантская» — одна из бесчисленных комнат Смольного — являла собой небольшое помещение с окном безо всякой тюремной решетки. При свете не слишком яркой электрической лампочки Михаил Гордеевич рассмотрел двух важных генералов, господина в шубе, знакомого по приемной пятьдесят шестой комнаты, и барона де Боде — этот всячески старался не выдать знакомства с Трегубовым. «Ишь ты! — уязвленно подумал Михаил Гордеевич. — Избегает. Голубая кровь… — Однако вслед за этой пришла иная мысль: — Дьявол его знает, может, оно и лучше? Может, не следует ничего открывать „товарищам комиссарам“?»
После полудня в арестантской появилась пожилая важная дама в дорогой шубе и простом платке. Вокруг все притихли — запахло домашней едой. В одной руке у дамы были судки, в другой — корзинка для хлеба. Она подошла к генералу, хмурому, располневшему, с нездоровым цветом лица. Они расцеловались. Дама достала из корзинки белую скатерть и беспомощно огляделась. В «арестантской» стола не было. После некоторых колебаний дама устроилась на стуле около мужа, извлекла из корзинки серебряные ложку, вилку, нож, открыла верхний судок. Запахи сделались невыносимыми. Арестованные притихли. Михаил Гордеевич, как и остальные,
— Позвольте мне выйти в другое помещение поесть, — попросил красногвардейца генерал. — Здесь нет стола.
— Погодите, спрошу, — сказал тот и крикнул в дверь: — Эй, парень! Кликни-ка Мешкова.
Супругов препроводили в какую-то свободную комнату Смольного. Вслед за тем появился Мешков и объявил:
— Вот что, граждане. Нам кормить вас нечем. Я получил распоряжение водить вас по одному в смольнинскую столовку. Обед стоит рубль двадцать пять. Как, деньги у всех есть?
Арестованные молчали. Михаил Гордеевич, должно быть, от рождения так не страдал от голода, Как сейчас.
— Ведите меня. — Господин в шубе вызвался первым.
После него водили по очереди всех. Лишь Михаил Гордеевич, испытывая танталовы муки голода, сидел в углу, и ему хотелось плакать от жалости к себе.
— А вы? — Перед ним вырос Мешков. — Голодовку объявили?
— У меня, дружок, денег нет, — покраснев, сознался Трегубов.
— Ни копья? Да, дела! Погодите-ка.
Матрос убежал. Михаил Гордеевич опустил голову. Лицо его пылало, словно он окунул его в кипяток. Чудилось, будто «арестантская» наполнилась презрительным насмешливым говором. «Сволочи сытые! — Ненависть к публике, сумевшей и под арестом приспособиться к обстоятельствам ловчее, нежели он, туманила рассудок. — Всех бы вас к стенке! Всех, до одного!»
Матрос возвратился чуть ли не через полминуты.
— Гражданин, пойдемте!
— Как же?..
— Пойдемте, пойдемте.
В смольнинской столовке было шумно, как в солдатской казарме в минуты построения. Народ бегал между столами, стучали ложки, огромное помещение было наполнено паром, словно баня.
Мешков подвел Трегубова к отдельному столу:
— Садитесь. Я — мигом.
Он исчез в клубах пара, оставив арестованного в одиночестве. «Ишь ты! — вяло подумал Михаил Гордеевич. — Не опасаются, что сбегу». Но сам понимал, бежать ему некуда.
Пока Трегубой, жадно расправлялся с пустыми щами, и какой-то кашей, Мешков незлобиво посмеивался. Затем сообщил:
— Петр Ананьевич денег дал…
Под вечер из «арестантской» увели генералов и господина в шубе. Воцарилось уныние. Все решили, что большевики начинают их «ликвидировать» с высших чинов. Арестованные не глядели друг на друга, молчали, прислушивались…
Вечером пришли за офицерами и бароном де Боде. Капитан Трегубов остался один. Тускло горела электрическая лампочка, в «арестантской» стояли не нужные теперь массивные скамьи, стулья. Была ужасающая тишина…
Михаил Гордеевич замер посреди «арестантской». Он весь напрягся, ожидая винтовочного треска.
«Вот и конец тебе, Михаил Трегубов, — содрогаясь от ясности неотвратимого, рассудил он. — Проболтался почти полвека, как дерьмо в проруби. И поделом тебе такой конец, песий хвост! — обругал он себя, озлясь. И вдруг мысль совсем иного свойства возникла в сознании: — Однако я ведь не такой, как Пуришкевич, де Боде, прочие. Для меня народ русский — не „быдло“, не „хамье взбесившееся“. Я и сам за революцию страдания принял. Петр знает…»