Конец Осиного гнезда(изд.1960)-без илл.
Шрифт:
Командир полка познакомил нас, и дальше мы пошли втроем.
Комполка на ходу задавал капитану вопросы по службе, тот отвечал коротко и деловито. Потом речь зашла о моем переходе, и комбат уверенно сказал, что, конечно, немцы и завтра утром вновь попытаются выровнять участок своей передовой.
Лес неожиданно расступился, и нашему взору открылась небольшая деревенька, вытянувшаяся вдоль косогора. По правую сторону понуро и жалко сутулились давно покинутые хозяевами рубленые домики, все казавшиеся на один лад, а по левую - тянулись погреба с присыпанными землей крышами. От деревни
Командир полка протянул руку вперед и сказал:
— Тут и облюбуйте себе местечко для ожидания. Лучше всего забраться в погребок. Надежнее. Но не прячьтесь, а стойте так, чтобы вас можно было сразу увидеть.
Я не понял.
— Видите, в чем дело… - объяснил комполка.
– Я по опыту знаю, что гитлеровцы, занимая населенный пункт, как правило, закидывают погреба гранатами. Это надо помнить.
Я кивнул. Совет был полезный.
Комполка обратился к батальонному:
— Кто сейчас в моей прежней землянке?
— Старшина, сержант и парикмахер, - ответил тот.
— Ага… Вот там вы и поместите нашего гостя.
— Есть, - сказал комбат.
– Я так и намерен был поступить.
Миновав деревню, мы вошли в лес и направились к большой землянке между четырьмя высокими, с пышными кронами соснами. Землянку покрывал свежий дёрн, под ним - толстые бревна в три наката. Неожиданно прорвавшийся сквозь облака луч солнца, клонящегося к закату, яркой полосой лежал на переднем стояке.
Мы спустились в землянку.
Уже немолодой, с обвисшими рыжими усами старшина считал комплект летнего обмундирования, перекладывая его из одной груды в другую. При нашем появлении старшина бросил счет, вытянулся, привычным движением вскинул руку к лихо заломленной пилотке и по уставу представился.
Это был тот самый старшина, о котором говорил командир полка.
Он назвал себя:
— Пидкова.
Землянка была глубокая, просторная, с широкими и прочными нарами вдоль трех стен. Ее меньшая часть отделялась подвешенными к потолку плащ-палатками. Я заглянул туда: чисто, опрятно. На срубе висело зеркальце и несколько открыток, с которых смотрели знакомые лица киноактеров.
— Временного квартиранта к вам привел, - представил меня командир полка.
– Это… гм… военный корреспондент. Прошу любить и жаловать.
— Так точно, - ответил старшина.
– Я имею указание от товарища капитана.
— Как только фрицы начнут атаковать, - сказал комполка, понизив голос, - вам, старшина, поручается проводить товарища в деревню и выбрать там погреб понезаметнее.
— Есть проводить в деревню и выбрать погреб…
Мы покинули землянку. Командир полка распрощался со мной, пожал руку, пожелал удачи и, оставив меня на попечение комбата, отправился к себе.
— Есть не хотите?
– осведомился капитан.
Я ответил, что уже обедал. Он помолчал, затем, глядя в сторону, тихо спросил:
— В первый раз идете туда?
Я пожал плечами.
—
– Мне не следовало спрашивать. У каждого своё. Я только хотел сказать, что к таким вещам, наверное, трудно привыкнуть. Каждый раз должно казаться, что это в первый раз…
В его словах была правда. Несмотря на тренировку и уже приобретенный опыт, я и в этот раз шел на задание с таким же чувством, с каким шел впервые. Да иначе, видимо, и не могло быть. Очень мало сходного было во всех заданиях, непохожая обстановка и разные обстоятельства сопутствовали каждому из них. Но я опять ничего не сказал. Мы присели на сваленную сосну, закурили. Мало-помалу угасал день, и уже исчез последний закатный луч солнца. Вечер был ясный, но быстро сгущались сумерки, заволакивая все вокруг.
Комбат сказал мне, что эти места - его родина, что вот пришлось воевать здесь - кто мог подумать!
– затем он принялся подробно описывать прелести здешних мест…
В землянку я вернулся, когда стемнело и на небе высыпали звезды.
Налицо были все обитатели землянки: старшина Пидкова, маленький курносый сержант и миловидная, лет двадцати, девушка, оказавшаяся батальонным парикмахером. Они сидели за жиденьким столом, с кривыми, крест-накрест, березовыми ножками, и аппетитно уплетали из одного котелка крутую гречневую кашу.
— Як хочете исты, товарищ корреспондент, - предложил мне старшина, то сидайте з нами вечеряти, а як ни, то видпочивайге.
Я есть не хотел и решил отдохнуть. Место мне было уже приготовлено: на нарах постланы две шинели, покрыты плащ-палаткой, а под голову вместо подушки положен противогаз. Я прилег и стал глядеть в низкий потолок землянки. Спать мне не хотелось, хотя в прошлую ночь, в дороге, я спал не больше двух-трех часов.
Старшина старательно облизал деревянную ложку, засунул ее за голенище сапога, выбрался из-за шаткого стола и сказал:
— Видтого козак и гладок, що поив, та и на бок.
Но он лег не сразу, а принялся оправлять коптилку, смастеренную из стреляной артиллерийской гильзы. Он отщипнул черный нагар, подправил фитиль, и в землянке стало чуть-чуть светлее. Затем он лег, а рядом с ним расположился и сержант.
Девушка принялась убирать со стола, что, видимо, входило в ее обязанности, и тут же запела песню про Катюшу. Она пела все один и тот же куплет, начало песни:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег, на крутой…
Голос у нее был мягкий, грудной, показавшийся мне вначале приятным, но одни и те же слова песни, повторяемые раз за разом, действовали неприятно, вызывали досаду и раздражали.
Вначале я пробовал мысленно подпевать девушке, мне когда-то нравился мотив этой простой песенки, а потом у меня засосало под ложечкой, и я заерзал на своем жестком ложе.
А девушка все продолжала тянуть одно и то же. Это, видимо, вызывалось какой-то внутренней потребностью и доставляло ей удовольствие. Может быть, пение давало разрядку нервному напряжению. Девушка уже сидела в своем уголке, и по тени на стенке я видел, что она расчесывает волосы.