Конец вечности
Шрифт:
Благо слуг к нему было приставлено достаточно, чтобы в случае необходимости подавить любую попытку бунта. И задумчиво потягивая бодрящий напиток из форфоровой чашки, поставленной перед ним дворецким, Галактион в который раз за несколько дней отметил его военную выправку и запредельную ловкость движений.
Аврора не хотела его раздражать. Но Аврора ему не доверяла.
«Пусть так», - думал он прикрывая глаза и вслушиваясь в тишину дворцовых залов. Было приятно ощущать, что ни слух, ни чутьё не изменили ему за тысячу лет заключения. Там, на Редее, Аэцию часто казалось, что он оглох и ослеп – кругом не происходило
Аэций усмехнулся собственным мыслям и снова поднёс чашку к губам. Большую часть того, что он помнил о своей жизни, Галактион провёл в заключении. Изредка обрывками всплывали воспоминания о другой, прошлой жизни, когда не было ещё ни империи, ни Авроры. Когда таких как он было больше – но теперь Аэций даже не мог вспомнить, сколько. Поначалу он надеялся, что со временем воспоминания вернутся и сложатся в мозаику, но этого так и не произошло. Казалось бы, на Редее у него было море времени обдумать всё и понять, что сотворили с его сознанием, но у него так и не получилось разгадать эту загадку.
Часто Аэций думал, что другой на его месте сошёл бы с ума. На что рассчитывала Аврора оставляя его так, в одиночестве и полном сознании? Даже к Айрен она оказалась милостевей, погрузив вторую их своих врагов в анабиоз.
Аэций окончания того противостояния не застал. Когда Аврора вернула себе власть он стал первым, к кому она применила свои представления о правосудии.
Поначалу он ненавидел её – за все те казни, которые последовали за её возвращением. Но толи время стирало ненависть, толи он не умел ненавидеть по настоящему – сейчас застарелая вражда никуда не делась, но уже не требовала немедленного воплощения в жизнь.
Не говоря уже о том, что были и другие аргументы к сотрудничеству. Большим и значимым был конечно тот, что угроза империи означала множество жертв. А Аэций никогда не ненавидел людей и никогда не желал им смерти. Он сделал бы всё, чтобы помочь человечеству выжить, даже не будь у него на то других причин. Но вторая причина делала опасность ещё актуальней и сильней – она заключалось в том, что глядя на кажущийся сумбур космических атак, Аэций чувствовал за ним руку того, кого когда-то хорошо знал. Ощущал свою причастность к тому, что должно произойти. И хотя ещё не понял до конца, на чьей он стороне, просто остаться в стороне не мог.
На третьем месте среди аргументов, которые заставили его взлететь с Редеи была свобода. И да, она была лишь на третьем месте, потому что два других аргумента были важнем. Где-то рядом с ней находился тот факт, что всю прошедшую тысячу лет он мечтал увидеть Аврору ещё раз… Увидеть и… Что дальше, Аэций не знал. Может быть, заключить её в объятья. А может быть – убить. Оба варианта развития событий привлекали его с одинаковой силой.
Но был и пятый аргумент. Он заставлял Аэция едва заметно улыбаться каждый раз, когда Галактион о нём вспоминал.
Пятый аргумент называл себя наследником дома Аркан.
Залпом допив кофе он подошёл к окну и выглянул во двор. Окна его аппартаментов выходили во внутренний сад, а сами аппартаменты были настолько велики, что в них легко можно было разместить двух человек – пришлось только распорядиться, чтобы одну из гостинных переоборудовали под спальню.
Всё остальное у них с Дезмондом сейчас было общее – кабинет, библиотека, которая по требованию
Дроидов Аврора не любила. Аэций сильно подозревал, что в его комнаты она допустила их только для того, чтобы следить за гостем там, где этого не могли сделать слуги.
Но Аэцию скрывать было нечего. Всё самое важное находилось у него в голове. Его лишь напрягал тот факт, что дроиды будут записывать и разговоры, которые ему предстоит вести с новым учеником.
А в том, что разговоры будут, сомневаться не приходилось – у Дезмонда был миллион вопросов самого разного толка, в том числе таких, которые самому Аэцию бы и в голову не пришли. Многие из них не имели никакого отношения к грядущей войне. На другие следовало ответить немедленно хотя бы для того, чтобы они смогли успешно сотрудничать и выполнять поручения Авроры. Слово «приказы» Аэций предпочитал не произносить даже мысленно. Это была одна из немногих вещей, терпеть которую у него не хватало никакого самообладания. За всю свою жизнь – и ту, которую помнил, и ту которую забыл, Аэций никогда и ничьих приказов не выполнял. Благо Аврора это, кажется, понимала, и тоже старалась лишний раз не давить.
Какое-то время Галактион стоял и молча глядел на сад. Он оставался настолько неподвижен, что наверняка должен был разозлить такого же молчаливого дворецкого, приставленного за ним следить. Галактион не собирался давать ни ему, ни Авроре лишней пищи для ума. О том, что ещё связывало его с Дезмондом кроме очевидной симпатии старого заговорщика к молодому мятежнику никому не следовало знать.
Сейчас Дезмонд занимался в саду. Он тренировался каждое утро, вместо кофе, разминал мышцы, потом переходил к отработке рукопашных ударов и затем ещё с полчаса проходил набор традиционных дорожек с мечом.
Некоторые из приёмов Галактион узнавал – он сам показывал их Эндимиону когда-то давно. Другие не имели никакого отношения к тому, чем славился Орден Терс Мадо. И хотя в целом Аэцию нравилось то, что он видел, те и другие в исполнении молодого Аркана имели определённые недостатки.
Дезмонд всё делал быстро. И мощно. Так что рядовой противник безусловно не успел бы увернуться и не сумел отразить удар. Но его движениям не доставало плавности и изысканности, которые позволили бы сэкономить силы и выстоять против настоящего противника. Глядя на его порывистые движения, Аэций думал о том, что такая техника врят ли сработает против адептом Эцин, и сослужит плохую службу в затяжном бою.
Недостаток стратегии Дезмонд успешно компенсировал порывистостью и энергетикой. И хотя бойцовские качества нового знакомого были далеко не главным, что интересовало в нём Галактиона, Аэций всерьёз опасался, что эта манера распространяется у Дезмонда не только на стиль ведения боя. Всё, что успел прочитать о нём Галактион, говорило, что в жизни он ровно такой же, как в бою. Потому и успел за двадцать с небольшим лет нажить на свою голову столько проблем, большинство из которых другие обходят стороной и к шестидесяти.