Конечная остановка: Меркурий
Шрифт:
— Кажется, конечная остановка. Будем жить здесь, как тараканы в киселе,— отшутился Мухин, но вскоре сник. На лице Шошаны, которое я наблюдал по монитору, проступили бисеринки пота, как у рожающей женщины.
Наконец, она включилась.
— Терешка, запас энергии у нас накопился огромный. Ну, не у нас, а рядышком.
Я сразу заметил, что у нее открылось второе дыхание. В смысле, она нашла что-то вместо потерянного центра симметрий. И я вспомнил — именно сейчас, должно быть, материнское вещество приказывает долго жить и передает по наследству свое могущество.
Шошана
На этот раз все было весьма человекообразно или, по-простому выражаясь, очень антропоморфно. Мои пульсации стали как пальцы, они бережно ощупывали раны колобка — колотые, резаные, выворачивающие — откуда хлестали потоки сил. Они устремлялись в воронку, где их встречали мириады сосущих ртов. Надо полагать, съедаемые энергии превращались в нитеплазму, из которой демон-паук усиленно ткал и прял Новый Мир, Новую Жизнь.
Наш с Шошанкой лозунг был ясен — держи, перехватывай, все равно пропадет. Мои пальцы-пульсации разошлись веером. Из всего потока требовалась лишь энергия, похожая на горячие жужжащие зерна. Я принялся выгребать их. Больно, красиво. Огненная рассыпчатая сила раздувала мой силовой кокон, срываясь с него вихрями, отшвыривала стенки тоннеля. Нитеплазма шипела от неудовольствия.
— Сдвинулись,— послышался далекий грохочущий голос Мухина. — Набираем ускорение.
И в самом деле, лихо тронулись — лишь десять минут потратилось на разгон до первой космической скорости. Частота, на которой излучали стенки тоннеля, скакала вверх, как лошадь по лестнице, а значит, жара все плотнее обкладывала нас. Однако, по-прежнему никаким спектрографом не удавалось засечь, из чего поганые стенки слеплены.
— Сами в печку летим,— продавил кто-то сквозь скрежет зубов.
— Никогда на вас не угодишь,— ворчливым голосом отозвался я.
— Да передайте же, стервецы, побольше мощности на охлаждение кабины.
Кто-то, пискнув, откинулся в долгосрочный обморок.
— И на реактивную струю,— Шошанин голос в аудиорежиме стал хриплым и блатным от помех.
— Ты что, Шоша, детка? — воскликнул опупевший Мухин,— мы и так словно черти на работу несемся.
Тут снова вклинился я.
— Еще раз повторяю для особо одаренных, здесь нечего лезть с законами Ньютона. Особенно не морочьте мне голову третьим законом этого человека. Пора избавляться от стереотипов.
— Ага, понятно. Очень понятно,— отозвался немного оскорбленный Мухин.
Но действительность Шошанины слова подтвердила. Едва ракетные двигатели зафурычили сильнее, как ускорение из-за этого принялось падать. Только в кабине не стало посвежее. Забортная жара не унималась, а все злее набрасывалась на наш утлый кораблик.
— Эй, командир, не уткнемся ли мы сейчас в расплавленное ядро планеты? — натужно подал голос один из копов, обливающийся, как и все прочие летуны, обильным потом от жары и ужаса. Хорошо, что за командира меня признает, но куда нас несет — это даже теоретические прикидки не слишком показывают.
Когда не знаешь, чего сказать, ори, что попало — таково первое правило хорошего оратора.
— Только чур воздух со страха не портить, уже будто в солдатской бане сидим. Соратники, если бы мы летели не в ТУ сторону, то давно бы уткнулись носом в ядро. Значит, все-таки в ТУ.
Подтверждая или опровергая мои слова, забортная жаркая мгла почти моментально налилась бешеным светом — фильтры обзорных мониторов едва успели сработать — и стенки туннеля перестали быть абстрактными и размытыми. Сработали спектральные анализаторы.
— Мы в бутылке из расплавленного свинца,— заражая всех стрессом, заорал тот, кто первым глянул на спектрограф.
— Тому, кто слишком волнуется, советую заснуть. Мы не в бутылке, а в воронке из расплавленного свинца. Все-таки какая-то определенность. К тому же впереди есть дырка,— “успокоил” я публику.
Мы пробивали сияющую плотную, адскую жару, и второй коптер был заметен лишь смутным пятном. Естественно, что слова радиообмена немедленно растерзывались забортными бесами — в наушниках гулял только рев плазмы. Надо придумывать все самому.
— Друзья,— обратился я к личному составу. — Кто-то может подумать, что мы оказались на Солнце. И он будет неправ. Мы — на солнечной стороне Меркурия, где имеется воронка, близняшка той, в которую влетели коптеры на ночной половинке планеты.
— Температура обшивки — уже сейчас пятьсот градусов. Это вас, лейтенант, не беспокоит? — заныл какой-то недоносок (а ведь если чудом уцелеем, он первый заорет, что был бесстрашен и весел.) — Хоть умираем, но не сдаемся… — воскликнул какой-то бодрячок. Проповедник же утешительно добавил. — Адовым огнем очищены будем от греха. Тоже польза.
— А почему никто не говорит “спасибо” за то, что мы вылетаем на второй космической скорости из этой печурки? — стал вносить дежурный оптимизм я.
Впрочем, мне не надо было втолковывать, что долго на солнечной стороне нам не протянуть. Хоть на обшивке слой керамики с титановой нитью. Может, обшивка и выдержит, в отличие от нас, с чем ее и поздравляю. Ну, а мы-то уподобимся сосискам в скороварке.
И сварились бы, не сумев никому поведать о чудесах природы, кабы непредвиденное никем обстоятельство не заслонило нас, спасая от загара на таком вредном неполезном Солнце.
Между нами и неуемным светилом пристроилась туша военного крейсера. От одной его тени стало прохладно и весело на душе. Распахнулись приемные шлюзы ангаров, и два коптера были втянуты на борт корабля как мухи пылесосом. Еще с полчаса нас аккуратно и умело охлаждали пенными струями. Но когда нам разрешили распахнуть люки и выпрыгнуть на палубу, где пены было по колено, потрескавшуюся обшивку коптеров не стоило трогать даже пальцем.
— Да здравствует Шошана, королевка Меркурия и ее верный пес Терентий… Салют, Терентий, идущие в буфет приветствуют тебя,— приятно было послушать здравицы, несмотря на неопределенность личной судьбы.