Конечная остановка (сборник)
Шрифт:
– Мы как-то оказались за одним столом в больничном буфете, ели полусырую запеканку, и я сказала, что надо ею главврача накормить. Ты ответил, что…
Она помолчала. Может, думала, теперь я вспомню? Бывает такое с памятью: начнут рассказывать эпизод, о котором ничего не помнишь, и возникает картинка, часто, кстати, ложная, не воспоминание о реальном событии, а воссоздание его собственным воображением с таким количеством деталей, что и тени сомнения не вызывает: конечно, помню, так было на самом деле.
– Что я ответил? – спросил я с любопытством.
– Не помнишь? – разочарованно сказала Ира.
Я покачал головой.
– И я не помню. Что-то запоминается навсегда, а что-то, может, гораздо более значительное, выпадает. Помню, из буфета мы вышли вместе, а вечером стояли у окна в конце коридора, ты мне хотел показать созвездия, но на улице светили фонари. Ты стал тыкать пальцем в небо и говорить: тут Вега, только ее не видно, а тут Альтаир, его не видно тоже, а там Кассиопея, похожая на перевернутую латинскую дубль вэ, и она, конечно, тоже не видна.
– Прогулка по невидимому небу, – пробормотал я.
– Да. – Ира грустно посмотрела мне в глаза. – Ты сказал: «Выйдем из больницы, поедем за город, и я покажу вам все, что вы сейчас не увидели».
– Я так сказал? – поразился я. Я помнил себя в те годы – и в прежней жизни помнил, и в эмуляциях, что минули, как станции на пути мчавшегося поезда. Я был застенчив и полон комплексов. В университетские годы я не предложил бы мало знакомой девушке поехать ночью за город. Я был бы уверен, что за такие слова немедленно получу по морде. Значит, в этой эмуляции я не только лишился памяти, но был в каком-то смысле другим человеком.
– Мы действительно поехали за город?
– Конечно… – Ира помедлила. – Я понимаю, Миша, ты вспоминаешь нашу первую встречу в той жизни… где у нас Женечка… А я помню обе.
– Сравниваешь?
– Нет. Каждая была по-своему чудесна. И еще…
– Да?
– Ты другой.
Вот оно. Ира тоже помнила меня другим. Чем-то эта эмуляция отличалась от прочих.
– А ты…
– Я та же, – Ира поняла, что я хотел спросить. – Насколько помню себя там… и здесь. Человек, личность – это прежде всего память, верно?
Я кивнул. Почему она об этом спросила?
– У меня в памяти нет внутренних противоречий. Разные жизненные ситуации, но я везде та же. Каждый раз поступаю, как поступала бы всегда в подобных случаях. Может, потому мне легко вспоминать? А ты…
– А я другой, – закончил я ее мысль. – Другой характер, другие поступки. Здесь я делал то, чего никогда не сделал бы в прежней жизни.
Ира молчала.
– Значит, да. – Я потер ладонью подбородок. – Наверно, потому я ничего и не помню. Чтобы не возник, как говорят, когнитивный диссонанс.
– Ты хочешь сказать, кто-то специально…
– Кто-то? Точка Омега. Вселенский автомат.
Помолчав, я добавил:
– Если ты расскажешь мне о поступках, которые я здесь совершил, но не должен был по складу характера, я хотя бы буду знать…
– Что? – грустно спросила Ира. – Будешь знать, как поступал в прошлом, но не сможешь поступать так же и в будущем?
– Верно. Все заметят, что я не только страдаю амнезией, но еще и характер изменился…
Я взял Иру за руку и повел в спальню. На столе осталась неубранная посуда, и это тоже, видимо, не соответствовало какой-то черте моего бывшего здешнего характера, потому что Ира посмотрела на меня удивленно, даже сделала движение, чтобы перенести грязные тарелки в мойку, но я был нетерпелив, и она пошла следом, а в спальне мы скинули покрывало, забрались одетые под одеяло, прижались друг к другу, эта близость сейчас была необходимой и не предполагала ничего большего, только лежать вот так, обнявшись, и говорить, вспоминать…
– Помнишь, как тебя с Яшаром выдвинули на Республиканскую премию?
– На премию Ленинского комсомола, – поправил я. Было такое в первой жизни. Директор института поступил некрасиво – мол, не может он защитить перед начальством человека с фамилией Бернацкий. Антисемитизма в республике не было. В быту, по крайней мере, мне ни разу не пришлось с ним встретиться. Но заботу о национальных кадрах академическое начальство проявляло всегда. Грузина или лезгина «завернули» бы с таким же бессмысленным усердием. Яшар снял нашу работу с конкурса, а причину объяснил после того, как в газетах появился список награжденных, и нас в нем не оказалось.
– В той жизни на Ленинского комсомола, – сказала Ира, – а здесь на Республиканскую.
– И мы ее не получили, – пробормотал я.
– Да. Но я помню – в той жизни ты ничего не сделал для продвижения работы.
– А что я мог сделать? – удивился я.
– Погоди. Работа прошла первый тур, а перед вторым пошли слухи, что вас могут снять с конкурса из-за тебя. Мол, если бы Яшар подал сам, без твоей фамилии…
– Так и было.
– Здесь было не так. Ты сказал Яшару, что, если работу снимут, это будет нечестно, и пошел к Айдыну…
– Айдын?
– Директор. Да, в первой жизни Гасан Сеидов, я помню, а здесь Айдын Салахов.
– Этот червяк из лаборатории тепловых процессов в металлах?
– Он самый. Ты явился к нему на прием и пригрозил, что дойдешь до президента Академии, а если надо, до самого Алиева…
– Ага, – пробормотал я, – Алиев все-таки на своем месте.
– …и не допустишь, чтобы научные исследования оценивали по национальному признаку.
– Так и сказал? – поразился я.
– Так и сказал. А Яшар тебя поддержал.
– И нас не погнали с работы?
– Яшар получил выговор по партийной линии, а с тебя, беспартийного, что было взять?
– Ну-ну… – Такой поступок точно был не в моем характере.
Я долго лежал молча. Почему ко мне не вернулась память? Чем эта эмуляция отличалась от прочих? Я должен был сделать что-то, поступить как-то, что-то придумать или создать. Именно я, именно мы с Ирой, именно здесь и сейчас могли изменить мир.
– Миша, – прошептала Ира мне в ухо, – о чем ты думаешь, Миша?