Шрифт:
Я вспомнил свою смерть.
Что-то вспыхнуло перед глазами или, как говорят, перед внутренним взором, но я продолжал видеть и понимать всё, происходившее в аудитории, где слушал доклад нашего директора о работе, проделанной институтом в первом квартале нынешнего, 1986 года.
— По теме «Исследования монокристаллов», заведующий лабораторией Иса Гамбаров… — бубнил академик, и в это время…
Воспоминания обычно так и являются — неожиданные и ясные, иногда размытые. Вспышка, яркая картинка, вздох… хорошее было время… юность… и продолжаешь слушать доклад.
Но вспомнил я в тот раз свою смерть.
Умирал я в больнице. Сначала мне показалось, что это больница Семашко, где я лежал на обследовании,
В тот день я даже смог сам сесть и позавтракать и подумал, что, может, если не пойду на поправку, то хотя бы получу отсрочку. Однако по взглядам врачей во время утреннего обхода я понял, что надежды напрасны. Это был такой шок… Я закрыл глаза и перестал слышать. Да, сначала исчезли звуки, и в полной тишине я увидел вместо обычных цветных пятен приближавшуюся белую точку. Мне стало хорошо — исчезла боль, к которой я не то чтобы привык, но считал её такой же частью себя, как ногу или голову. Точка-звезда перестала мерцать, обратилась в кружок-планету, я разглядел выход из тоннеля, по которому летел, и всё понял. Сейчас, — вспомнил я свою мысль, вялую и спокойную, — появятся мои усопшие родственники. Но вместо них возникли, будто вырезанные в камне, слова, я узнал голос Хасона: «Отключайте, мозг умер». Я хотел сказать, что ещё не дошёл до предела, но мысль рассыпалась на мелкие части, белый свет в конце тоннеля померк…
— Результаты работы лаборатории космической физики, — продолжал бубнить академик, — были в марте доложены на конференции в Москве и получили высокую оценку со стороны…
Да, нашу статью в Аstrophysics and Space Sciences, наконец, оценили. Английский спутник «Андо» сканировал небо вне галактической плоскости и обнаружил примерно столько слабых источников, связанных со скоплениями галактик, сколько мы с шефом и предсказывали в работе пятилетней давности, которую, когда она вышла, оценивали не иначе, как глубоко ошибочную.
Я сцепил ладони и попытался разобраться в ощущениях. Утром я сказал Лиле, что задержусь после работы, потому что хочу поболтать с Лёвой, а у него последняя пара заканчивается в пять пятнадцать, я как раз успею дойти от Академгородка до Политехнического института, где мой друг преподносил студентам азы марксистско-ленинской философии. Лиля была недовольна, она всегда недовольна, когда я задерживаюсь, и, когда прихожу раньше времени, недовольна тоже, потому что я мешаю ей готовиться к урокам, а она к ним готовится так, будто никогда не входила в класс. Вовка поцеловал маму в щёку, а мне махнул рукой от двери и убежал в школу, так и не захватив пакет с бутербродом.
Перед семинаром мы обсудили с Яшаром, как лучше обработать рентгеновские данные «Андо» — по интенсивности без учёта расстояний или по вероятной светимости, хотя ошибки в этом случае возрастут как квадраты неопределённостей в оценках.
И я опять вспомнил свою смерть. Так ясно, будто это произошло сегодня. Только что. Я, видимо, какое-то время был без сознания, потому что вспомнил, как, войдя в то утро в палату, Хасон сначала даже не посмотрел в мою сторону, а принялся, повернувшись ко мне спиной, изучать колонки чисел на экране. По каким-то признакам он понял, что я в сознании, и только тогда обернулся, увидел мои широко раскрытые и молящие глаза, подошёл, положил мне на грудь ладонь и сказал уверенным голосом:
— Доброе утро, Михаэль. Сегодня сделаем томограмму.
Говорил он, конечно, на иврите.
— Мне лучше? — хотел спросить я. Или спросил? В памяти остался только ответ Хасона:
— Поспите, Михаэль. В одиннадцать вас заберут наверх.
Он имел в виду аппаратную, но меня действительно в одиннадцать забрали наверх.
Вспомнив, я понял, что именно тогда наступила смерть. Доктор Хасон был прав: «мозг умер». Произошло это в десять часов пятьдесят две минуты утра шестого марта две тысячи двадцать девятого года. Мне было семьдесят девять лет.
Это я рассчитал уже потом, после семинара, стоя у широкого окна, выходившего в сторону Института математики, на первом этаже которого был вход в метро «Академия наук», где я, бывало, поджидал Иру, чтобы вместе…
Кто это — Ира?
Странный вопрос. Ира. Мы встречались уже…
Стоп.
Что-то происходило с головой. Ничего особенного: не ныло в затылке, как бывало после нудного рабочего дня, не болели глаза, как почти всегда к ночи, когда посмотришь телевизор. Я вспоминал. Сидел на подоконнике в дальнем конце коридора, куда никто не заглядывал, потому что дверь на боковую лестницу заколотили лет двадцать назад, чтобы сотрудники не покидали в рабочее время территорию института через чёрный ход, который, впрочем, тоже был заколочен вопреки правилам противопожарной безопасности. Рядом с закрытой дверью, кстати, висела карта эвакуации сотрудников при пожаре.
Память — штука странная. Вспоминается не то что хочешь, а то, что вдруг всплывает из… не знаю откуда, понятия не имею, где в мозгу хранятся картины и звуки прошлого, но точно не в пресловутом подсознании, о котором даже не известно, существует ли оно на самом деле. Я сидел на подоконнике, смотрел в окно и вспомнил свой первый день в должности редактора журнала «Хасид» — Шауль, наш менеджер, хотел, чтобы я не только редактировал поступавшие материалы, но и сам писал в каждый номер по две статьи, потому что у меня это замечательно получалось, «Михаэль, это главная причина, по которой мы вас пригласили на должность…» Я прекрасно помнил, что разговор происходил сразу после праздника шавуот в июне девяносто пятого.
А сейчас восемьдесят шестой, — повторил я, чтобы не сбиться в летосчислении.
Ясновидение? Я видел внутренним зрением то, что со мной ещё не происходило?
Я точно знал, что ясновидение ни при чём. Это память, потому что…
Хотя бы потому, что вспомнил, как устраивался на работу в институт. После университета меня распределили преподавателем физики в школу в Ильинке, большое молоканское село, два с половиной часа на автобусе от Баку. Мне, можно сказать, повезло с распределением: Лёву Сандлера, к примеру, послали в Хавахыл, где по-русски говорил только председатель сельсовета, да и то с таким акцентом, что понять можно было, как рассказывал Лёва, два слова из пяти. В Ильинке я оттрубил три года. Тогда я ещё не был женат, Лилю встретил позже, точнее, нас познакомили… Неважно. Воспоминания не бывают последовательны: Ильинка, Лёва, распределение. Я вспомнил, как пришёл потом в Институт физики — вакантных мест в лаборатории космофизики не было, и меня оформили младшим научным к твердотельщикам. Через полгода Яшар «выбил» место в своей лаборатории, и я смог, наконец, заняться тем, о чём мечтал всю жизнь… какую?
Какую, чёрт побери?
Потому что я вспомнил — будто сквозь обычные декорации проявилось спрятанное за ними изображение, — что с Яшаром познакомился на четвёртом курсе университета, он был тогда заместителем директора астрофизической обсерватории в Пиркулях. Под его руководством я писал дипломную работу, а потом из обсерватории прислали на меня персональный вызов, и ни в какую Ильинку меня, конечно, не распределяли. Где это, кстати, надо посмотреть на карте… Глупости, зачем мне карта, если я ездил в деревню каждую неделю — вечером в воскресенье выезжал из Баку последним автобусом, чтобы в восемь утра в понедельник войти в восьмой… или в шестой… или какой там по расписанию класс…