Конечная остановка
Шрифт:
— Рассказывай, — Лёва удобно устроился на моём стуле за моим столом, так что мне пришлось сесть на тахту.
Я не знал, что можно рассказать Лёве, а что следует опустить. Мне не хотелось говорить о нашей с Ирой жизни и вообще о том, чего ещё не было и, возможно, не будет. Не может быть наведённая каким-то образом память предсказанием реальных событий. Я вспомнил, что в девяносто первом Советский Союз распался, как плохо составленный пазл. Мы в это время были с Ирой и Женей уже в Израиле, девятнадцатого августа слушали радио, дикторы были мрачны, репортёры захлёбывались
Я тряхнул головой, отгоняя воспоминание. На дворе был восемьдесят шестой год, и Горбачёва ещё не выбрали генеральным секретарём, хотя Лёва и представлял себе такое развитие событий.
— Понимаешь, — начал я, не зная ещё, какие подробности расскажу, о каких умолчу, а каких пока и сам не знаю, потому что не вспомнил, — у меня будто вторая память открылась. Вспоминаю то, чего не могу помнить.
— Бывает, — авторитетно заявил Лёва. — Читал как-то книгу американского психолога Бёртона, на английском, её не переводили и вряд ли переведут, взял в нашей библиотеке в закрытом фонде.
— Почему? — вяло поинтересовался я. — Из закрытого только по рабочей теме выдают.
— По работе и надо было. Писал статью о психологических аспектах в исследовании истории физики.
— Интересно. И что говорит Бёртон о второй памяти?
— Наведённая. В результате травмы или после сеанса гипноза. Под гипнозом, там сказано, можно внушить реципиенту воспоминания о событиях, которые с ним не происходили. Или если головой ударишься. В книге описан случай: в Индии девочка упала с довольно большой высоты и после этого стала говорить на языке, которого не знала. Вспомнила события, которые с ней не случались, знакомых в другом штате, которых никогда не видела.
— Она вспомнила, как была взрослой?
— Да! В прошлой жизни.
О подобных случаях я читал и сам. Об индийской девочке и других, как было сказано, «курьёзах», писал журнал «Вокруг света» в подборке странных случаев, достоверность которых в редакции ставили под большое сомнение.
— Но ты-то здесь при чём? И… э-э… Ира Маликова?
Заинтересовала его Ира. Надо бы отвлечь, мне не хотелось, чтобы Лёва, будь он сто раз другом, копался в моих неясных пока отношениях с Ирой, которая…
…похоронила меня и прожила ещё три года…
Запинаясь и не договаривая, я рассказал Лёве, как вспомнил о том, чего не было.
Например, как мы на первом курсе универа повздорили из-за девушки. Звали её Илана, училась она на химии, мы в неё втрескались и не хотели уступать друг другу, хотя сама Илана об этом не знала. Она тосковала по Алику с биологии, единственному парню на весь девичий поток.
Мы никогда с Лёвой не ссорились из-за девушки. Мы вообще не ссорились. Спорили много, и, когда Лёва несколько лет назад разводился, я был не на его стороне. Можно было спасти отношения, но он не хотел.
— Ты помнишь Илану с химфака? — спросил я.
— Ну… — Лёва помедлил. Конечно, он должен был помнить. Как-то мы оказались на одной вечеринке, Илана пришла с Аликом, они недавно поженились и сияли, как две начищенные кастрюли. — Это которая за Касимова выскочила на третьем курсе?
— Да.
— Помню. Она в Республиканской больнице работает. Не врач, конечно, где-то в лаборатории. Я её видел, когда в прошлом году на обследовании лежал, помнишь?
Я помнил. Как и то, что в прошлом году Лёва ездил на курсы повышения квалификации в Минск и на обследование в больницу не ложился.
Лёва с его прагматической философией, которую он выдавал за диалектический материализм, помочь мне не мог. Наведённая память, ага. Ударился головой. Сеанс гипноза. В первый и последний раз я присутствовал на сеансе гипноза в Ильинке, где оттрубил три года в школе. Приезжал туда «на гастроли» известный в республике гипнотизёр, выступал в сельском клубе с психологическими опытами, чепуху демонстрировал, но двух женщин действительно сумел ввести в транс. Они размахивали на сцене руками и выполняли простые движения по команде гастролёра. Представление мне не понравилось и веры в возможности гипноза не укрепило.
А головой я не ударялся никогда, не случилось такого, не моя вина.
Странное настало время. По утрам я, как обычно, приезжал в Академгородок и ждал Иру на выходе из метро. Мы быстро обменивались новостями — точнее, новыми воспоминаниями, которые накапливались за несколько часов, что мы не виделись, — и расходились по своим институтам. В обеденный перерыв спускались в академический сквер, где в тени раскидистого платана стояла удобная скамейка, и снова вспоминали, а ещё рассказывали друг другу о себе. О нас здешних, познакомившихся недавно. И опять расходились работать, а потом опять встречались, и я провожал Иру домой.
— А помнишь, — говорила она, знакомым жестом прикладывая ладони к щекам, — как мы в девяносто пятом ездили в Лондон и Париж?
— Да-да, — тут же вспоминалась мне эта поездка. — Помнишь, как на Трафальгарской площади патлатый дядька забрался в цветник около колонны и хотел толкать речь?
— А потом мы сели в туристический автобус, на второй этаж…
— И вышли у Тауэра, а там было закрыто, то ли санитарный день, рыцарей чистили, то ли поздно уже было…
— Поздно, пять вечера.
— Да, верно.
С каждым днём мы всё больше убеждались, что помним не просто похожее. Одна у нас была память, общая. Мы оба помнили, как подавали заявление в Насиминский Дворец счастья, но в день регистрации прорвало водопровод, и бумаги нам пришлось подписывать в затрапезной комнате, куда вода не добралась. Я не запомнил, Ира подсказала, что на стенах там висели спортивные вымпелы и грамоты. Свадьбу перенесли на другой день, и, когда Ира выходила из машины, с её ноги упала туфля…
С Лилей у нас было почти то же самое, с той разницей, что во Дворце счастья всё было в порядке, и вышли мы в зал регистраций под марш Мендельсона. У Лили болела нога — подвернула, поднимаясь по лестнице. Она хромала, и я поддерживал её под руку…