Коненков

Бычков Юрий Александрович

Семеновцы захватили Кудринскую площадь и, установив на церковной колокольне пулемет, строчили по обороняющейся Пресне.

Последнее сражение за Горбатый мост, который пресненские фабричные отстаивали с неустрашимой отвагой, — и вот на московских улицах воцарилась зловещая тишина.

«Помню, с каким тяжелым чувством мы зарывали браунинги и гранаты в песок на чердаке», — рассказывал Сергей Тимофеевич.

Еще горели баррикады под окнами мастерской, а он принялся лепить образ «Нике». Ему позировала Таня. «Нике» — это ее точный портрет. Когда закончился затянувшийся до вечерних сумерек первый сеанс, Коненков

заметил, что лицо девушки, ставшей моделью «Нике», освещают трепетно вспыхивающие языки пламени: это поднявшийся ветер раздувал головешки превращенной в прах баррикады. Он работал как одержимый. «Нике» — светлый порыв, стремление к победе, вера в победу. По мере продвижения «Нике» к завершению в нем росла уверенность, что девятьсот пятый год — только начало.

Участие в вооруженной схватке с царизмом, властно вошедшая в его сердце любовь сделали его смелым до отчаяния. «Есть упоение в бою и мрачной бездны на краю» — это будто о нем, о его состоянии сказано. По Москве идут аресты и казни, а Коненков словно бы не замечает смертельной опасности. Он направляется на Тверскую к булочному «королю» Филиппову. Как ни в чем не бывало заходит в помещение кафе, приступает к оставленному в разгар декабрьских событий делу. Появившемуся хозяину-заказчику только и сказал:

— Дмитрий Иванович! До зарезу нужны деньги. Женюсь.

Молча, споро работает Коненков со своими помощниками. Филиппов, его развязные сыновья ходят насупившись. Архитектор Эйхенвальд, до декабрьских событий представлявшийся поборником свободы, обзавелся браунингом, клянет революционеров-экспроприаторов. Поистине в этих условиях молчание — золото.

Коненков спешит. Ему тягостно находиться под покровительством пошлого богача, палача рабочих — Филиппова. Но дух его светел. Под его резцом рождаются образы, навеянные далекой Грецией, согретые любовью к «Нике» — Тане Коняевой.

Мраморные полуфигуры «Вакха» и «Вакханки», два барельефа, изображающие вакхические празднества, украсили вестибюль кофейни. Получен расчет. В церкви на Капельках состоялось венчание Сергея Коненкова и Татьяны Коняевой. Молодые отправляются в свадебное путешествие, в родные смоленские места.

Март разбил оковы зимы. На пригорках вдоль дороги обнажилась земля. В леса и поля Смоленщины возвращались перелетные птицы. Завидя приближающуюся повозку, грачи перелетали с унавоженной за зиму дороги на темнеющие среди синего ноздреватого снега проталины.

Сергей сидел неподвижно, прямо, зорко вглядываясь в знакомые с детства деревни и перелески. Таня то и дело поворачивалась к нему, желая спросить об увиденных впервые в жизни местах, и не решалась нарушить состояние вдумчивого созерцания.

Молчавший до поры возница вдруг осмелел и стал рассказывать про горячие дела:

— Взбунтовался народ. Поместья жгут. Землю делить собираются. А третьего дня в Косках экспроприировали почтовую тройку.

Сергей и Таня переглянулись: «Надо же, заграничное, трудное для произношения, мудреное слово «экспроприация» прилетело из мятежной Москвы на Рославльский большак и, поди ты, уже в ходу».

Приехав на родину, Коненков, как говорится, попал из огня да в полымя. В селах действовали крестьянские комитеты. Деревня следом за большими промышленными юродами поднялась на борьбу. Повсюду вспыхивали крестьянские восстания. Свирепствовали карательные

отряды. Рославльская тюрьма была переполнена арестованными.

Деловитый, обычно весь погруженный в хозяйственные расчеты дядя Андрей сам на себя непохож. Только-только поздоровавшись с любимым племянником и наскоро познакомившись с его женой, он заговорил «о политике».

— Времена наступили новые. Дело клонится к тому, что нам удастся освободиться от всяких властей. И от помещиков и от урядников.

Сходка происходила в кузнице. Пришли мужики из Верхних и Нижних Караковичей, жители окрестных деревень. Каждый сообщил, что знал. Сергея Коненкова попросили со всеми подробностями рассказать о московских событиях. Слушали затаив дыхание. Только изредка кузнец подходил к мехам и легкими бесшумными качками поддерживал огонь в горне.

В душах крестьян зарождалась вера в освобождение. Это была мечта о будущем без помещиков и урядников.

Крестьянские дети (четырнадцатилетняя племянница скульптора Женя и пятилетний Егорка — соседский мальчик), которых Коненков наблюдал в родном доме, пробудили в нем неодолимое желание безотлагательно лепить «Детские грезы». В сарае-мастерской, как бывало, закипела работа.

Первая отдаленная мечта о завершений революции победой — вот какой смысл вкладывал скульптор в композицию «Детские грезы», в изображение мальчика, будто кем-то обиженного, с упрямо сдвинутыми хмурыми бровями, и девочки-подростка, с ласковым, мечтательным взором, склонившейся над ним, утешающей мальчишку, сказывающей ему сказку о будущих счастливых днях.

Как только работа над «Детскими грезами» (исполнение в глине и отливка в гипсе) была закончена, Сергей и Татьяна, откликаясь на настойчивые приглашения старшего брата Михаила Коненкова, отправились в Спас-Деменск. Домик старшего брата Коненкова, женившегося на дочке спас-деменского лавочника, стоял вблизи базарной площади. А именно здесь, на базарной площади, разыгрались трагические события, свидетелями которых стали Сергей и Татьяна.

Повсюду крестьяне открыто выступали против ненавистных им властей, помещиков, купцов-богатеев. Экспроприация — насильственное отчуждение собственности — стала массовой формой народного протеста. Часто это происходило стихийно. А вот в Спас-Деменском уезде поднимал крестьян на экспроприацию Иван Чуркин — пресненский рабочий, участник Декабрьского вооруженного восстания в Москве. Во время боя у Горбатого моста он был ранен и в тот же день тайно покинул Москву, направившись в Спас-Деменск, в родные места. Здесь неустрашимый рабочий развернул кипучую деятельность. Он собирал вокруг себя народ, создавал в селах крестьянские комитеты, вооружал своих сподвижников.

Таня в день приезда в Спас-Деменск встретилась с Чуркиным и привела его в дом Михаила. Рассказ Ивана Чуркина ободрил Коненкова. Оправдывалось его предчувствие: «Революция продолжается». Тут же раздобыли глину, освободили от лишних вещей одну из комнат — вот и мастерская. Коненков приступил к созданию портрета Чуркина. Скульптором в те несколько дней, пока шла работа, владело радостное нетерпение. Он понимал, какой это динамит, Иван Чуркин! И шнур подпален; вот-вот взорвется. Много лет спустя он скажет: «Я запечатлел Чуркина таким, каким знал его в жизни: открытое мужественное лицо, сжатые губы, решимость и воля во взгляде».