Конев. Солдатский Маршал
Шрифт:
Нет, не зря когда-то Уборевич, любуясь выучкой дивизии и выправкой молодого комдива, назвал его — «Суворов». Это накрепко засело в голове Конева, проникло глубоко в душу. Кто знает, возможно, именно эта оценка командира, данная, как говорят, на вырост, и стала тем постоянно действующим фактором, который заставил Конева всю жизнь, изо дня в день, работать, учиться, постигать, одолевать.
Сталин тоже почувствовал в Коневе не только рвение, но и талант. Ведь под Смоленском и Калинином будущий полководец только-только начинался. Трудно разглядеть во всходах урожай. Сталин разглядел.
Но первым, кто
Сталин, внимательно наблюдая за тем, как его питомец мужает в боях и на равных дерётся с лучшими генералами и фельдмаршалами Гитлера, ревниво ограждал Конева от нападок со стороны, от всяческих неприятностей, которые могли помешать главному. Точно так же он относился и к другим своим любимцам — Рокоссовскому и Жукову. Он считал себя их создателем, творцом. Так оно и было. И когда несправедливо умаляли заслуги кого-то из них, воспринимал это как личное оскорбление.
Генерал армии С.М. Штеменко вспоминал: «Однажды во время нашего доклада в Ставке позвонил Конев и сообщил прямо Сталину об освобождении какого-то крупного населённого пункта. Было уже около 22 часов, но Верховный Главнокомандующий распорядился дать салют в тот же день. На все приготовления у нас оставалось не более часа. Я тут же написал “шапку” приказа. Она была утверждена. После этого из соседней комнаты, где стояли телефоны, позвонил сначала Грызлову о немедленной передаче мне нумерации войск и фамилий командиров, затем на радио Пузину — о предстоящей передаче приказа и, наконец, коменданту города — о салюте. “Шапку” занёс машинисткам и сел монтировать остальную часть приказа, пользуясь своей рабочей картой и имевшимся у меня списком командиров. Примерно через полчаса мы с Грызловым сверили наши данные. Я опять пошёл в машбюро, продиктовал недостававшую часть текста, отослал приказ на радио и, вернувшись в кабинет Верховного, доложил, что всё готово, в 23 часа салют будет.
— Послушаем, — сказал Сталин и включил неказистый круглый динамик на своём письменном столе.
По радио приказ всегда читался с таким расчётом, чтобы не более чем через минуту по окончании чтения грохотал салют. Так было и на этот раз. Своим торжественным, неповторимым голосом Ю.Б. Левитан начал:
— Командующему 1-м Украинским фронтом! Войска 1-го Украинского фронта в результате…
В этот миг Сталин вдруг закричал:
— Почему Левитан пропустил фамилию Конева? Дайте мне текст!
В тексте фамилия Конева отсутствовала. И виноват в этом был я: когда готовил “шапку”, заголовок написал сокращенно: “Ком. 1 УФ”, упустив, что имею дело не с генштабовскими машинистками. У нас, в Генеральном штабе, они сами развёртывали заголовки. Сталин страшно рассердился.
— Почему пропустили фамилию командующего? — спросил он, в упор разглядывая меня. — Что это за безымённый приказ?.. Что у вас на плечах?
Я промолчал.
— Остановить передачу и прочитать всё заново! — приказал Верховный.
Я бросился к телефону. Предупредил КП не давать залпов по окончании чтения приказа.
— Можете идти».
Такие, как Конев, не стремятся к наградам и звёздам. Такие стремятся к победам. А ордена и звёзды на петлицы и на погоны приходили сами собой, с победами. Личная храбрость дополняла характер будущего полководца теми бесценными чертами, которые обычно завершают портрет героя. И если порой доклад можно было подсластить пилюлей и преувеличить значение скромной победы, представив её как нечто более значительное, чем отличались во время войны почти все штабы без исключения, то личную храбрость и умение держать себя в руках в самых скверных обстоятельствах имитировать было невозможно. Солдат знал, чем пахнет окоп и как ёкает селезёнка, когда надо подниматься в атаку или когда перед окопом появлялась «бронеединица» противника.
В ноябре под Калинином был момент, когда Конев поднял роту в контратаку, и положение на угрожаемом участке было восстановлено как раз благодаря этой неожиданной стойкости отступающего, наполовину разбитого и рассеянного подразделения.
Конев сам был храбр и умел ценить храбрость своих подчинённых. Он чувствовал солдатскую душу.
Вот что рассказывал бывший командир 916-го стрелкового полка 247-й стрелковой дивизии, которая не раз оказывалась на острие удара, генерал-майор В.С. Антонов: «Через много лет Агентство печати Новости проводило торжественное собрание, посвященное 20-летию образования ГДР. Был приглашён и я. На вечер приехал И.С. Конев. Я представился.
— О! — радостно воскликнул маршал, — 247-я стрелковая дивизия подполковника Тарасова! А помнишь рукопашный бой?
— Товарищ маршал, — сказал я, — за этот бой и за освобождение Старицы вы наградили меня тогда первым орденом Красного Знамени.
— Ну, тогда давай я хоть после войны тебя обниму». Ноябрьское наступление, проводимое немцами как второй
этап операции «Тайфун», так же, как и октябрьский бросок на Москву, своей цели не достиг. Противник был остановлен.
Красная армия накопила силы и готовилась к контрудару. Калининский фронт выполнил приказ Ставки.
Фельдмаршал фон Бок все эти дни не покидал своего передового командного пункта и лично руководил последним решающим броском на Москву. Как отметил в дневниковой записи за 22 ноября Гальдер, «со своей невероятной энергией он всеми силами гонит войска вперёд. Однако, как кажется, из наступления на южном фланге и в центре полосы 4-й армии и 3-й танковой группы ничего путного уже не получится. Войска здесь выдохлись… Но на северном фланге 4-й армии и 3-й танковой группы возможности для успеха ещё имеются, и они используются до предела. Фон Бок сравнивает это сражение с битвой на Марне, когда всё решил последний брошенный в бой батальон. Враг и здесь подбросил новые силы. Фон Бок вводит в бой всё, что только может».