Конфуций
Шрифт:
– Гуань Чжун был поистине не таким уж вместительным сосудом! – заявил Кун Цю, неожиданно запечатлевая свою мысль, как с ним нередко случалось, в каком-то малопонятном образе.
– А был ли он бережлив? – спросили его.
– Гуань Чжун владел тремя усадьбами с многочисленной дворней – разве можно назвать его бережливым?
– В таком случае разбирался ли Гуань Чжун в ритуалах?
– Судите сами: правитель удела ставит у ворот своего дома стену, и Гуань Чжун тоже воздвигнул перед своими воротами такую стену. Правитель удела, принимая гостей, велит принести подставку для осушенных чаш, и Гуань Чжун тоже завел у себя такую подставку. Уж если Гуань Чжун соблюдал ритуал, то кто же его не соблюдал?
С еще большим удивлением циские мужи узнавали от Кун Цю, что Гуань Чжун, вроде бы облагодетельствовавший весь мир, сам был далек от совершенства. Возможно ли такое? Но почему нет? Ведь Гуань Чжун только на время добился единения Срединной страны, он не излечил природу
Суждения Кун Цю служили неиссякаемой пищей для ученых разговоров в домах знатнейших мужей циской столицы. Многие восхищались умом и образованностью гостя из Лу, еще больше людей ему завидовали, но находились и такие, которые усматривали в словах Кун Цю оскорбительную насмешку над их родным царством. Что хотел сказать этот пришелец, когда заявил, что, не будь Гуань Чжуна, «мы бы тут ходили с распущенными волосами, как дикари»? Да и больно любит он порассуждать о том, что порядки в Ци чересчур строгие. То удивится, увидев на улице Линьаня лавку, где продаются протезы для тех, кому в наказание отсекли ступни ног, – дескать, многовато у вас казней! – то вслух посочувствует здешним крестьянам, у которых чиновники отбирают больше половины урожая, а у них в Лу берут вдвое меньше… Еще поговаривали, будто он не упускал случая подметить превосходство своих земляков над жителями Ци в знании ритуалов и однажды в разговоре обмолвился: «Даже небольшие перемены в Ци возвысят его до Лу, и даже небольшие перемены в Лу сделают его самым просвещенным царством в Поднебесной». Понятно, что такие суждения нравились далеко не всем в циской столице. Одним словом, у Кун Цю в Линьане появилось много друзей, но и не меньше врагов.
Весь Линьань еще жил первыми впечатлениями о знаменитом ученом из Лу, когда Гао Чжао-цзы добился от Цзин-гуна согласия дать Кун Цю аудиенцию. В назначенный день еще до рассвета – ибо жизнь в резиденциях китайских правителей начиналась непривычно рано по европейским понятиям – Кун Цю подъехал к главным воротам царского дворца и, предъявив начальнику караула специальную бирку-пропуск, переступил через высокий порог дворца, отделявший обитель Единственного из людей от его подданных. Как он ни старался, ему не удавалось прогнать так некстати охватившее волнение: впервые он приглашен к правителю, и, кто знает, не решится ли сегодня его судьба? В конце концов, все его знания и добродетели теряли всякий смысл, если их нельзя было приложить к делу государственного управления. А он мечтал о настоящем деле. Он даже заявлял циским сановникам, что, будь у него власть, он за месяц добьется благоденствия в целом царстве. Быть может, Цзин-гун вспомнит его слова о мудром правителе, который доверился даже безвестному рабу и снискал славу великого завоевателя?..
В сопровождении стражника Кун Цю прошел через широкий двор, потом миновал еще одни ворота и еще один двор. Подойдя к лестнице, ведущей в просторный и сумрачный, словно пещера, тронный зал дворца, он опустился на колени и отбил поклон, стукнувшись лбом о землю. Стоявшие у входа в зал сановники переглянулись: ну и церемонный же этот человек из Лу! В их царстве о поклонах перед тронным залом, когда-то введенных первыми чжоускими царями, давно уже и не вспоминали. Кун Цю поднялся в зал, почтительно бодро подошел, почти подбежал мелкими шагами к подножию трона, упал на колени и выкрикнул, не поднимая головы: «Десять тысяч лет!» Сидевший вверху, невидимый для склонившихся вокруг простых смертных, правитель ответил словами приветствия. Выждав подобающую паузу, Цзин-гун обратился к Кун Цю с вопросом, который полагалось задавать правителю на подобных аудиенциях.
– Единственный желает знать, – медленно, растягивая звуки, произнес Цзин-гун, – в чем заключается секрет мудрого правления?
В гулкой тишине огромного зала прозвучал ровный, как будто совершенно бесстрастный голос Кун Цю:
– Правитель должен быть правителем, подданный – подданным, отец– отцом, а сын – сыном.
Немало поразились советники государя словам Кун Цю: надо же уметь сказать так просто, безыскусно и кратко – так просто, что проще и не скажешь! Что тут спорить – умел Кун Цю говорить с неоспоримой убедительностью, ничего от себя не придумывая, но словно давая словам самим выговаривать себя, заставляя вновь задуматься над, казалось бы, очевидными и давно всем известными истинами. Какой скромный и какой изысканный в своей скромности совет! Цзин-гун даже замешкался с ответом, но, памятуя, что дворцовые летописцы ждут от него суждения, чтобы записать его для потомков, изрек самое обычное в таких случаях вежливо-похвальное замечание. «Прекрасно! – воскликнул он. – Поистине, если правитель не будет правителем, подданный не будет подданным, отец не будет отцом, а сын не будет сыном, то могу ли я, Единственный, с легким сердцем есть свой хлеб?»
Засим аудиенция была окончена: этикет не позволял правителю при первой встрече с приезжим мудрецом задавать ему больше одного вопроса. Но Кун Цю мог быть доволен собой: он произвел впечатление на Цзин-гуна и прилюдно заслужил от него похвалу. Вскоре ему доставили и щедрые подарки от государя: штуку
«Мудрость государя заключается в том, чтобы бережно распоряжаться богатствами», – ответил Кун Цю.
Совет немудреный, но дельный. Однако он едва ли обрадовал того, кто владел одним из самых роскошных дворцов в Срединной стране, а кроме того, обложил крестьян неслыханно тяжелыми налогами, учредил монополию казны на торговлю солью и железом и вообще старался всеми возможными способами умножить свои доходы. А еще прослыл таким большим любителем шумных пиров со слугами, музыкантами и танцовщицами, что злые языки говорили, будто Цзин-гун «по левую руку от себя сажает шутов, по правую – плясунов». Уж не намекает ли гость из Лу на то, что он, великий правитель, слишком расточителен? Вслух Цзин-гун похвалил совет Кун Цю, а про себя подумал, что, пожалуй, большого проку от этого ученого гордеца не будет. Легко сказать: «будь бережлив». А надо и армию содержать, и крепости строить, и послов иноземных удивлять своими богатствами. Если даже он сделает этого чужеземца своим советником, то люди из его окружения, потомки единокровных, старинных родов тотчас поднимутся против него… Царство его пока процветает, так для чего же искать ему лучшей доли? Поразмыслив, Цзин-гун предложил Кун Цю не должность, а удел, который обеспечил бы уважаемому гостю сытую, безбедную жизнь и возможность заниматься в свое удовольствие учеными изысканиями.
Конфуций сразу же разгадал истинные намерения своего царственного покровителя: владение уделом, не дав Кун Цю власти, сделало бы его полностью зависимым от Цзин-гуна. Вот тогда Кун Цю уж точно не доведется наставлять государя. Нет, эта почетная неволя не для него. От предложения принять удел он вежливо, но твердо отказался, заявив, что недостоин такой чести. Придя же домой, сказал ученикам: «Я слышал, что благородный муж стыдится получать награды, не имея заслуг. Нынче государь, не приняв моих советов, решил пожаловать мне удел. Он совсем не понимает, кто такой Кун Цю!»
Предоставив Цзин-гуну решать его судьбу, Конфуций вернулся к своей обычной жизни: беседам с учениками и местными учеными, изысканиям по части церемоний, размышлениям… Тут как раз в Линьань приехали музыканты самого чжоуского вана, бежавшие из Лои после очередного дворцового переворота, и Кун Цю наконец-то довелось услышать старинную музыку в стиле шао —ту самую, которую в незапамятные времена сочинил якобы сам великий царь Шунь. Неизвестно, что это была за музыка, но только Конфуций, послушав ее, потом, по отзыву учеников, в течение трех месяцев за едой не чувствовал вкуса мяса и все повторял: «Я никогда не думал, что музыка может быть так прекрасна!» А недюжинная эрудиция Кун Цю уже плодила легенды. Рассказывали, к примеру, что однажды во дворце Цзин-гуна появилась странная одноногая птица. Никто из мудрецов циской столицы ни о чем подобном даже не слыхивал, и только Кун Цю сказал, что эту птицу зовут шанъ-ян и что появляется она накануне большого наводнения. Правитель велел повсюду укрепить дамбы, преграждавшие путь водам. Вскоре по всей Срединной стране начались проливные дожди, и реки вышли из берегов, затопив дома и поля. Только в царстве Ци потоп не причинил ущерба людям… В другой раз Кун Цю продемонстрировал способности ясновидца, объявив, что в чжоуской столице молния сожгла храм царя Ли-вана, и это была кара Неба за то, что Ли-ван отвернулся от целомудренных нравов первых царей Чжоу и погряз в роскоши. Вскоре пришло известие о том, что храм Ли-вана действительно сгорел во время грозы.
Между тем Цзин-гун, не желая более способствовать славе Конфуция, уже не расспрашивал своего ученого гостя о ритуалах и разных премудростях. Все же не оставлял он и мысли приручить луского строптивца. Он вызвал к себе Кун Цю и объявил ему: «Единственный не может пожаловать тебе титул первого советника, равного по званию предводителю семейства Цзи в твоем родном царстве. Твое место – стоять где-то между первым и третьим рангами». Предложение Цзин-гуна, конечно, не вполне удовлетворяло Кун Цю, но все же оно было лестным для человека, поднявшегося из полной безвестности. И все-таки даже такой, в сущности, чисто формальный знак внимания к гостю из Лу не на шутку встревожил старых министров Цзин-гуна. Их интересы взялся отстаивать сам первый советник правителя Янь Ин – на редкость даровитый администратор и дипломат, большой эрудит и непревзойденный мастер интриг. О его необыкновенной хитрости ходили легенды. Рассказывали, что однажды он убрал сразу трех своих соперников, подговорив правителя призвать их всех вместе к себе и одарить двумя персиками тех, кто подаст ему лучший совет, а сам устроил таким образом, что поначалу к Цзин-гуну явились только двое. Государь, выслушав их наставления, остался доволен и пожаловал каждому по персику. Но потом подошел и третий, и Цзин-гун нашел, что его совет еще лучше. Тогда первые двое со стыда покончили с собой, третий же, увидев, что он против своей воли погубил сразу двух достойнейших мужей, от огорчения тоже лишил себя жизни.