Конспираторы

Ровно в пятнадцать часов консьержка дома № 21 на площади Эдмона Ростана распахивает тяжелую дверь подъезда. Стоя в холле, Джонатан смотрит, как два грузчика вытаскивают из фургона холодильник. Португалку Розу обаяние нового жильца явно не оставило равнодушной.

— Дом у нас тихий, — говорит она ему. — На втором этаже мсье Мартен с супругой, они оба адвокаты. На третьем мадам Тизон, домовладелица. Сама

Шорох, щелчок в глубине холла. Джонатан оборачивается. Раздвигаются автоматические двери лифта, и появляется молодая женщина азиатского типа в черном пальто. Длинные, такие же черные волосы лежат на плечах. Она совсем не похожа на свои снимки, фотографы запечатлевали ее улыбающейся, в романтических позах. Лицо словно высечено из льда. Жесткие черты. Тонкий нос не по-женски горделив. Вся в черном, единственный цветной мазок — накрашенные ярко-красной помадой губы.

Лифт открыт, но она стоит, не выходит. Обводит глазами холл, останавливает взгляд на Джонатане.

Джонатан все понимает: конечно, его загорелое лицо, светлые волосы, рост метр девяносто и внушительный американский холодильник заслуживают пристального внимания женщины, особенно если ей досталось от мужчин. Он отступает на шаг, дает пройти консьержке.

— Добрый день, мадам.

— Добрый день, Роза.

Успокоившись при виде знакомого лица, молодая женщина выходит из лифта.

— Познакомьтесь, это мсье Джулиан, он теперь будет жить на четвертом этаже.

— Счастлив быть вашим соседом.

Джонатан улыбается ей самой неотразимой из своих улыбок.

— Удачи, — холодно бросает она в ответ. — Всего доброго, Роза.

Джонатан ждет, пока она выйдет за дверь, и только после этого говорит:

— Какая очаровательная соседка. Откуда она?

— Китаянка. Ее квартира на шестом, поменьше вашей, зато с великолепным видом на Париж. Она живет здесь уже четыре года. Преподает боевые искусства в Люксембургском саду. Да-да, она владеет кунг-фу, как Брюс Ли.

— Преподаватель боевых искусств! Надо быть с ней повежливее!

— Мадам Аямэй вам не кто-нибудь, — бросается Роза на защиту жилицы. — Она важная особа! Ее не раз показывали по телевизору в новостях. А сколько французских политиков она знает лично! — Консьержка понижает голос. — На днях я видела, как она шла по Люксембургскому саду с председателем Сената, ей-ей!

— Обещаю относиться к ней со всем уважением, которого она заслуживает.

— Вам, мсье, повезло, будете жить у Люксембургского сада. Ко мне частенько звонят, спрашивают, не сдается ли квартира. Вы ж понимаете, по такому адресу кто поселился, уже не съедет. Вам здесь будет хорошо. Если что-нибудь понадобится — не стесняйтесь, зовите меня.

— Спасибо, Роза. Я наверняка вас еще побеспокою. Всего доброго!

Джонатан стоит у окна, и Люксембургский сад для него — большая театральная сцена. Кроны акаций, ясеней и дубов вырисовываются на размалеванном серо-голубыми разводами фоне неба. Мягкий свет озаряет статуи центральной аллеи, играет на крыше Сената, усиливает эффект перспективы, как гимн во славу богатства природы и мастерства человека. У подножия фонтана Медичи струит воду Нептун. Тропинка вьется между деревьев, и Джонатан видит проходящих и пробегающих трусцой людей. Парочка влюбленных останавливается, чтобы поцеловаться. За ними зеленые скамьи и неподвижные силуэты с газетами кажутся нарисованными на картоне; можно даже различить среди кустов профиль полицейского. Дальше, на заднике декорации, несколько дорожек сходятся у водоема. Белые параллельные черточки изображают мерцание воды, темные кляксы — чаек и лодочки. А еще дальше парит в дымке купол Обсерватории, затягивая взгляд в рукотворную бесконечность.

Где же реальность? Джонатан знает, как легко создать иллюзорный мир. Раз-два — нарисовали горизонт, посадили деревья, прочертили улицы. На перекрестке виднеется фигура постового — стало быть, там поток машин, неумолчный гомон современного города. Несколько светящихся точек на фасаде — и понятно, что там, внутри, жизнь, течение будней, мерное тиканье проходящего времени.

Семь часов утра. Из окна на четвертом этаже скрытый за тюлевой занавеской Джонатан изучает Люксембургский сад сосредоточенно, как медицинский эксперт вскрытый труп. Окуляры его бинокля, пошарив по желтовато-зеленой листве, по синевато-зеленым газонам, по ногам бегунов и головам гуляющих, замирают.

На середине сцены, под старым каштаном, он видит женщину. Она исполняет танец с мечом в руке. Клинок сверкает. Ее движения неспешны и плавны. Она интригует публику.

Медленно, уверенно скользит клинок, вычерчивает в воздухе тайные письмена. Актриса подается вперед, отступает назад, поворачивается, сгибает колени, стоит на одной ноге, высоко подняв другую. Внезапно движения ее ускоряются, и вот уже не один, а множество мечей в ее руке. Слова, которые она пишет, рассыпаются снопами искр.

Джонатан вспоминает переданные ему сведения. Нигде не говорилось, что она владеет боевыми искусствами. Почему люди, под лупой рассматривавшие ее жизнь, не удосужились выяснить, что она делает в Люксембургском саду? Теперь-то поздно подавать рапорт по поводу этого упущения. Их сила в сознании своей правоты, когда они не правы. «Не хотели, чтобы ты отвлекался на ненужные подробности», — скажут ему.

Она из Пекина. Ее прошлое уместилось на десяти отпечатанных страницах. Джонатан и еще несколько посвященных в тайны мира сего их читали. Она родилась 23 декабря 1968-го, в шесть часов утра, в больнице Хай Диань на западе Пекина. Сколь мучительны были роды, сколь велика радость родителей, чьи лица запечатлелись на сетчатке ее впервые открывшихся глаз? Чьи разговоры, какие слова уловили ее уши? В какой цвет окрасила небо первая в ее жизни заря? Какие запечатлеваются звуки, запахи, трепетанья, какие надежды и разочарования, когда жизнь открывает нам свой лик? Эти подробности остались неизвестными. Они похожи на мыльные пузыри, и удел их мимолетной красы — забвение, единственный зритель этого постоянно меняющегося мира. Только даты, факты, там и сям услышанные, а то и додуманные слова имеют значение, когда составляется досье на ту или иную жизнь. 1968 год, в Китае, где солнце заходит в тот час, когда восходит в Европе, свирепствует «культурная революция». Родители Аямэй, преподаватели университета, не раз прошли через лагеря перевоспитания, а их единственная дочь оставалась на попечении бабушки со стороны отца. В шесть лет девочка пошла в школу имени Красного Востока, ныне снесенную — на ее месте построен большой торговый центр. В официозно-сухой биографии нет ни строчки о формировании ее тела, о становлении чувств, о постижении дисциплины и первых опытах разума. В мире разведданных также не принято упоминать об одежде. Но Джонатан догадывается, что она, скорее всего, под революционным влиянием советского соседа, носила форму юных пионеров-ленинцев: белую рубашку, синие брюки и алый галстук, все хлопковое, потому что шелка в стране, над которой нависла угроза голода, не стало. Зато он понятия не имеет, какие виды спорта любила девочка, что она ела каждый день. Не способен он также воспроизвести ее радостный смех и ее рыдания. Не может с уверенностью сказать, читала ли она народные сказки, снились ли ей спокойными ночами поющие деревья, птицы в масках и страна изобилия и беззаботности, которой правит владыка-кот.

У него есть только дата: 9 сентября 1976-го. Аямэй перешла во второй класс. Скончался председатель Мао. Закончилась «культурная революция».

Агент, которому удалось в тот год пробраться в Пекин, оставил рапорт, позволивший Джонатану тридцать лет спустя увидеть свой объект в интересном ракурсе. В начале ноября, рассказывает он, когда задул студеный ветер из Сибири, город охватила лихорадочная суета, словно жители готовились к осаде. Мужчины и женщины передавали из рук в руки кочаны капусты, которую профсоюзы распределяли по предприятиям. Их складывали в погребах, на крышах, на лестничных площадках и балконах. В считанные дни весь город был завален капустой — единственным запасом продовольствия на долгую суровую зиму. Благодаря этой записи Джонатан явственно представляет себе маленькую девочку, с трудом бредущую против ветра с огромными кочанами в руках. Он видит в ее глазах хрустально-прозрачное небо, замерзшие озера, неподвижные пагоды и выбеленную дыханием севера землю. Аямэй, пухлый шарик в стеганой куртке и штанах на вате, не спасовала перед тяготами жизни и выросла.