Континентальный роман
Шрифт:
Когда он задавал матери вопросы о ее прошлом, она рассказывала о Франции и о родном городе его отца. Все ее воспоминания за пределами Орана были связаны исключительно с Марселем, куда они отправились на медовый месяц и где неделю ели буйабес и moules mariniere [6] и пили пастис в барах на берегу Средиземного моря. Отец, родившийся в Марселе, презирал его за уныние и грязь, но мать описывала этот портовый город так, как другие могли бы описать Париж, хвасталась соседям, что ее семья из Марселя, и никогда не замечала недоумения на их лицах после такого признания. “А со здешним портом что не так?” – возмущался отец, на что она восклицала: “Это же не море!” – и между ними неизменно вспыхивал оживленный спор о том, на берегу Средиземного моря или
6
Мидии в соусе на основе белого вина и лука (фр.).
Вскоре Анри понял, что так у них было принято говорить о важных вещах – говоря о неважных.
Казалось, что единственной частью прошлого, которую его мать забрала с собой, было приготовление дафины [7] на шаббат. Больше никаких религиозных предписаний она не соблюдала, но каждую пятницу вечером подготавливала картошку, мясо и нут и относила их в местную пекарню в кастрюле, на которой было нацарапано ее имя, чтобы никто ее случайно не забрал. Хотя на самом деле в этом не было необходимости, поскольку в их части города очень мало кто готовил дафину. Каждую субботу по утрам Анри ходил с ней в пекарню за готовым блюдом, которое томилось всю ночь на медленном огне в соответствии с особыми указаниями его матери. Тем не менее она никогда не бывала довольна. Дафина то слишком сухая, то слишком холодная; печь, наверное, плохо работает, так что надо бы найти другую пекарню.
7
Марокканское еврейское блюдо, которое обычно подают по субботам на шаббатний обед, тушеная говядина с рисом, нутом, картофелем и яйцами.
Анри казалось, что он понимает, почему матери так важно, чтобы блюдо получилось безупречным, понимает, что она имеет в виду, когда произносит эти слова вместо тех, которые на самом деле хочет произнести.
Он остановился и посмотрел на Альгамбру, гадая, делала ли то же самое его мать. Она никогда не упоминала об этом волшебном, легендарном месте. Хотя ее молчание его не удивляло. Судя по всему, это было в ее характере – оставлять прошлое позади.
Анри жалел, что ему не удалось унаследовать от нее эту способность.
Эта работа – забирать деньги, явно добытые незаконным путем, – срок выполнения которой медленно, но неуклонно приближался, появилась у него так, как появляется большинство вещей подобного рода. А именно не сразу и как-то само собой.
После прибытия в Гранаду Анри снял квартиру рядом с теткой, хотя общаться с ней изначально не собирался, – той самой, о которой его мать упомянула однажды в детстве и больше никогда не говорила, но которую в конце концов он все же разыскал, надеясь найти что-то знакомое, за что можно зацепиться, и мечтая, чтобы его жизнь пошла по тому же руслу, что и в Оране. Приятно было попасть в семью, стать частью целого. Не оставаться совсем одиноким. Тетя познакомила его с остальными родственниками. Ее муж давно скончался, но у них были дети, и у Анри создавалось такое впечатление, будто каждый раз, когда он приезжал к тете, его знакомили с очередным сыном, сыном этого сына или еще каким-то дальним родственником. Анри вырос в маленькой семье, только он и родители, а потому никак не мог запомнить все имена, сообразить, с кем он сейчас разговаривает и какое место этот человек занимает на его генеалогическом древе.
Вскоре воскресные обеды у тети стали обычным делом, как и походы с двоюродными братьями в бар за углом, где канья [8] стоила дешево и где он не чувствовал себя слишком виноватым, тратя последние деньги, спрятанные под половицами в квартире, нагонявшей на него тоску. Прошло немало времени, прежде чем братья привыкли к нему. Когда он пришел к тете впервые, то сразу ощутил их недоверие: напряженные плечи, прищуренные глаза. Анри сел за стол и кивнул, и тут один из братьев поднял брови и спросил: “Policia?” Вопрос был общий, так что Анри покачал головой, повысил голос, чтобы услышали все заинтересованные, и ответил по-испански: “Ya no, больше нет”. Он ничего не объяснял, позволив им заполнить пробелы самостоятельно. Какую бы историю они для себя ни придумали, – разумеется, добавив в нее те фрагменты, которые за эти годы узнала о нем тетя, – он не сомневался, что в ней есть доля правды.
8
Небольшой стакан пива.
Вскоре братья, судя по всему, привыкли к нему: то кивнут, то пожелают buenas noches [9] . Мало-помалу они начали разговаривать с ним о прошлом, о деньгах, о работе. О будущем. Анри рассказывал о себе немного, но этого было достаточно. Они понимали то, чего он им не говорил, – любой человек имеет право на прошлое, понимали, что значит жить в чужой стране, когда нельзя даже помыслить о возвращении туда, откуда ты родом. В конце концов, когда они предложили одно дельце – ничего особенного, просто посылка, которую нужно забрать и отвезти в другое место, – он не колебался. Он привык выполнять приказы, прежняя жизнь его к этому приучила, и когда кто-то снова начал им распоряжаться, причем не просто кто-то, а члены семьи, он не возражал.
9
Спокойной ночи (исп.).
Задания были несложными, деньги легкими. У Анри всегда был напарник, иногда двое или трое, так что ничего не зависело исключительно от него. Братья явно ценили ту невозмутимость, с которой он брался за каждое дело, и то, что он не пытался с ними сблизиться, хотя сами они иногда пытались сблизиться с ним. “Пойдем с нами, отпразднуем”, – говорил ему кто-нибудь из них, когда они уходили от тети в местный бар.
Анри всегда благодарил брата (каждый раз другого), обводил рукой бар и говорил: мне довольно и этого праздника, увидимся на следующей неделе, за обедом у тети. Брат смеялся и клал руку на плечо Анри. Как-то раз один из братьев даже сказал: “Ты мне нравишься, ты умный”. Анри заверил его, что это не так. Тот настаивал: “Вот как раз поэтому. Только умный человек стал бы отнекиваться”. Анри был не согласен, но и спорить не стал. Вместо этого он махнул бармену и попросил повторить.
Для него не имело значения, что все эти люди, как его братья, так и племянники, были преступниками. Уж если начистоту, то, что он творил в Оране, тоже было преступлением, хотя и одобряемым властями, что в конечном счете было даже хуже – на его взгляд, гораздо хуже. По крайней мере, люди, которыми он теперь себя окружил, не притворялись честными. К тому же они были умны, так что он не беспокоился, что его поймают и отправят в испанскую тюрьму, – в противном же случае о нем быстро забудут, наплевав на кровные связи, в этом Анри не сомневался.
А потом что-то случилось.
По их словам, за ними начали следить люди, которые раньше ими не интересовались. Двоих арестовали в Тарифе, и очевидно было, что кто-то где-то сдал их. Анри посвятили в новый план: человек должен был оставить деньги где-нибудь в Альгамбре, под скамейкой, в темном углу одного из садов. Альгамбра была популярна среди местных жителей и туристов, и Анри подумал, что это плохая, если не сказать нелепая идея, будто взятая из второсортного шпионского романа. Он сказал об этом братьям, но они только рассмеялись: “Да, как в шпионском романе”. Они говорили по-испански, а Анри притворялся, что знает его довольно плохо, не решаясь признаться, как много понимает на самом деле.
В глубине души ему было стыдно за это притворство, особенно если играть роль приходилось перед сестрой его матери. И все же, когда ему еще не давали заданий, в тот день, когда он впервые увидел тетю, он вспомнил выражение лица матери, глубокую морщинку, пролегающую между ее бровями при упоминании о сестре, и понял, что вынужден будет кое-что от нее утаить, что именно так поступил бы умный человек. Иногда он боялся, что тетя все знает и видит проблеск понимания в его глазах, когда он каждую неделю садится с ними обедать. Анри приучился смотреть в свою тарелку, а не на ее лицо, которое все равно казалось слишком похожим на лицо его матери. Он не знал, много ли ей известно о занятиях сыновей, но, вспомнив, как потемнело лицо матери при упоминании о новом муже сестры, заподозрил, что достаточно.