Контрафакт
Шрифт:
После этих строк Леонид Петрович сделал, как дирижер, утишающий жест, и народ стал топать все тише и тише. Когда легли большие тени…
И последние строчки он прочитал уже в полной тишине:
Все увидали что олени…Что солнце круглое олениПроносят на рогах…Контраст между бездумной ритмикой и романтическим образом, вдруг возникшим в наступившей тишине, произвел на школьников большое впечатление, и они хлопали Леониду Петровичу совершенно
– Когда я понял, что окончательно влюбился, – сказал Леонид Петрович, постепенно переставая хлопать, но продолжая улыбаться. Школьники притихли, а Леонид Петрович продолжал: – Когда я понял, что окончательнов любился в Катьку-мотогонщицу, начиналась весна и заканчивалась третья четверть…
Так начинался один из его рассказов – он знал его наизусть. Он вообще знал наизусть несколько своих рассказов – более десятка, и на выступлениях всегда читал только их, не выпуская из поля зрения аудиторию. Реакция аудитории подсказывала, какой где применить прием: где – паузу, где возвысить голос, где – понизить.
Рассказ этот был Леонидом Петровичем обкатан неоднократно, и он точно знал, где публика засмеется, а где притихнет и задумается. Например, все всегда смеялись в первый раз вот в этом месте: «И тогда мой товарищ Генрих сказал мне: “А ты сходи с ней в ресторан”. Я покраснел от волнения и спросил: “А зачем?”»
И вот в этом: «У меня были часы, которые мне не разрешали носить в школу, потому что своим громким тиканьем они мешали вести урок». И дальше: «У Генриха был велосипед, который древностью происхождения мог свободно потягаться с моими часами. Достоинство его заключалось в том, что он был выкрашен небесно-голубой эмалью, а недостаток – в том, что у него отсутствовало переднее колесо. Однажды Генрих дал его покататься одному отважному человеку и получил обратно в таком неполном виде».
И два момента из сцены в ресторане. Первый: «“Это хорошее вино”, – сказала Катя. Я не стал спорить, хотя мне лично больше понравился салат». И второй: «Я был плохим танцором, но старательным. Я так старался, что один раз даже наступил сам себе на ногу…» И податливые московские школьники дружно смеялись, и притихли, когда Леонид Петрович прочитал завершающую фразу: «Да. Горьким было вино моего первого ресторанного вечера. И все-таки… какая все-таки прелесть в танцующей женщине, даже если она танцует в далеком тупичке нашей памяти».
Под конец своего выступления Леонид Петрович, уже размягченный теплым приемом, сказал:
– Ну, расскажите теперь вы мне, каких писателей любите.
– Вас любим, – не растерялись школьники.
– Да нет, – отмахнулся скромный Леонид Петрович. – Я о другом спрашиваю: кто, например, любит Пушкина, кто – Лермонтова, кто, скажем, – Майна Рида, а кто – Марка Твена.
Одна девочка подняла руку и бойко доложила:
– А Пушкина и Лермонтова мы только в восьмом классе будем проходить.
Съели.
– Ну ладно, – вздохнул Леонид Петрович, – давайте зайдем с другой стороны. Кто написал «Ромео и Джульетту»? Слыхали о Ромео и Джульетте?
– Слыхали! – послышались голоса. – Они, это самое, любили, а ихние родители, ну, как его, были против.
– А
Учителя смущенно поглядывали то на писателя, то на своих учеников. Тогда Леонид Петрович предпринял очень сомнительный с точки зрения педагогики шаг. Он достал из бумажника рубль, поднял его высоко и заявил, улыбаясь:
– «Три мушкетера». Кто первый назовет автора «Трех мушкетеров», тот получит рубль. (Уместно напомнить, что вход в метро стоил тогда пять копеек.)
– Ну! – подзадоривал он ребят. Считаю до трех и прячу рубль в бумажник. Раз… два…
– Не прячьте, не прячьте! – вдруг закричала одна девочка, ерзая на стуле и поднимая руку. – Сейчас вспомню! Вспомнила! Это – Боярский.
Вот оно как.
Ну что ж, Леонид Петрович не стал укорять детей за невежество, а рассказал им вкратце и о Дюма, и о Шекспире.
Выступление задержалось, но никто не следил за временем: ни дети, ни их наставники, ни сам Леонид Петрович. Провожали его тепло. В путевке написали массу комплиментов. Ему всегда писали в путевках благодарности, где бы он ни выступал: в школах, пионерских лагерях, зимних домах отдыха перед пенсионерами. Он не отказывался ни от чего, и с любой публикой умел найти общий язык. Поэтому бюро охотно выписывало ему путевки и педантично оплачивало их – по семнадцать восемьдесят за выступление. Худо-бедно, а под двести в месяц набегало. Это, собственно, и был его заработок в Москве. Свою военную пенсию он аккуратно высылал в Таллинн – прежней семье.
Толстый человек Вова Блинов сидел на кухне, на мягком, обитом кожей угловом диванчике и слушал анекдоты. На дворе стоял жаркий август, окно было распахнуто, и он с разрешения хозяина курил, пуская дым на улицу. А хозяин квартиры как раз и рассказывал анекдоты, порой подливая Вове коньячка, а женщинам – вина.
– А вот старый анекдот, – говорил он, смеясь глазами. – Значит, так. Едут в купе молодая леди, пожилая леди, чех и немец. Поезд зашел в тупик, стало темно, раздался звук поцелуя и звук пощечины. Теперь главное: что каждый из них подумал. Молодая леди подумала: «Почему он поцеловал ее, а не меня? Я же моложе и привлекательнее…» Пожилая леди подумала: «Молодец девочка, умеет за себя постоять!» Немец подумал: «Черт возьми! Чех поцеловал, а я получил пощечину!» А чех подумал: «Ай да я! Поцеловал себе руку, дал немцу по морде и вышел сухим из воды!»
Женщины охнули и зашлись смехом. Эмма изумилась:
– Ты мне этого не рассказывал!
– Я много чего тебе не рассказывал, – посмеиваясь, отвечал ее муж. – Ты со мной три года. А у меня запасов лет на двадцать!
Вове было не смешно. Он, конечно, за компанию как-то отреагировал: изобразил на лице подобие улыбки и выдал скупое «гы-гы». Но абсолютно безрадостно. Между тем неправильно было бы заподозрить его в негибкости ума и неспособности понять шутку. Да понимал он, понимал, в чем тут юмор, и картинку эту карикатурную представил со всей живостью. Но ему было не до смеха. Он ведь, строго говоря, приехал сюда за пятьсот верст не анекдоты слушать, а совсем наоборот – поговорить о возможностях переезда в Москву. Но гостевание подходило к концу, а вырулить на нужную тему все никак не получалось.