Контрудар (Роман, повести, рассказы)
Шрифт:
— Ну, а как я тут без вас управлюсь, Петр Мефодьевич? — всполошился Ракитянский, привыкший во всех сложных обстоятельствах выдвигать на первый план Дындика, не боявшегося ни бога ни черта.
— Я оставляю записку. Вернется Твердохлеб — ему пока быть при тебе. Твердохлеб — готовый политком.
Давая такое указание, Дындик вспомнил комиссара дивизии. Боровой говорил своим подчиненным: «Не считайте себя незаменимыми. Нам люди нужны и еще нужны будут. С небес они не упадут, и не всегда ждите их из Москвы или из Киева. Они есть в народе, и больше, чем мы думаем. Умейте только их замечать и выдвигать».
Ракита-Ракитянский, по примеру комиссара стряхивая с себя сон, развернул
— Наши люди знают эти направления, как отченаш. А вам, Петр Мефодьевич, эта штука пригодится. — Командир бегал проворным карандашом по бумаге, на которой постепенно появлялись то широкая линия тракта, то тонкая паутинка проселка, то похожий на гусеницу овраг, то изображенный в виде скобок мостик, то извилистая змейка речушки, то лес, выглядевший на бумаге зубчатой лепешкой, покрытой ровными диагоналями. — Между прочим, — продолжал Ракитянский, — до самых Рагуз вам, э… ехать не придется. В селе Капканы, как вы знаете, стоит наш промежуточный пост летучей почты. От въезда восьмой дом налево. Помните, восьмой дом. Сдадите пакет на посту, а оттуда его повезут в Рагузы, во вторую бригаду…
Дындик, восхищенный добрым порывом командира эскадрона, принимая от него схему маршрута, пожал ему признательно руку и, переходя на «вы», торжественно заявил:
— За это вы, Глеб Андреевич, молодцы! Спасибо.
— Компас, спички, нож, карандаш, бумага у вас, есть? — спросил расчувствовавшийся Ракитянский, экзаменуя политкома, как новичка. — Оружие в порядке? Патроны на месте?
— Возьму с собой карабин, — ответил Дындик, довольный заботой командира. — С ним в поле надежнее.
Долго дожидаться не пришлось. Документы принес пеший посыльный из штаба дивизии. Расписавшись в разносной книге, Дындик положил увесистый от пяти сургучных лепешек пакет в полевую сумку.
Эскадронный писарь давно уже подседлал политкомовского серого жеребца в яблоках и дожидался с ним во дворе.
Дындик ловко вскочил в седло. Ракита-Ракитянский, все еще изумленный поступком комиссара, взявшего на себя функции рядового посыльного, и в то же время признательный Дындику за то, что он вывел его из затруднительного положения, высоко поднял руку и напутствовал уезжавшего:
— Па-аслу-шайте, с богом, Петр Мефодьевич!
Но Дындик, верный себе, хлестнув жеребца, крикнул:
— Катись ты к монахам со своим богом. Без него справлюсь.
Оставив позади погруженный во мрак Казачок, Дындик едва различал в темноте дорогу. Положившись на верного коня, перевел его на рысь. Он не раз слышал от опытных кавалеристов, что сразу же в начале похода коню надо открыть дыхание. С версту Дындик следовал рысью, а потом перешел на шаг. Эта встряска оказала полезное действие не только на коня, но и на всадника. Еще недавно его нестерпимо клонило ко сну, а сейчас он вовсе приободрился. На пакете, который лежал в политкомовской сумке, начальник связи дивизии начертал два креста. Это значило, что посыльный должен следовать к месту назначения переменным аллюром. Дындик строго придерживался этого указания, двигаясь версту рысью, версту шагом.
Ничуть не сомневаясь в успехе взятой на себя довольно несложной миссии, бывший моряк, мерно раскачиваясь в седле, предался сладостным размышлениям. Он даже забыл о пакете, сунутом им в полевую сумку. Подумаешь, большое дело! Через два часа он его вручит очередному посыльному на посту летучей почты и, получив расписку, вернется по этой же спокойной дороге назад.
Это не то что было весною прошлого года, когда он с киевским отрядом
Нынче — другое дело. От Казачка до ближайшей стрелковой бригады не менее пятнадцати верст, а там до штаба полка — еще пять. И еще впереди в двух-трех верстах идет уже сплошная линия фронта, сквозь которую не так уж просто проскользнуть даже проворным белоказачьим разъездам. Но Дындик и не мог знать, что как раз посылка того документа, который лежал в его сумке, была вызвана тем, что в штаб дивизии поступили первые сведения о неблагополучии на участке кавалерийского дивизиона Каракуты.
Тот, кому приходилось следовать в одиночестве верхом на коне, знает, как сладко мечтается под мерный топот коня в первозданной, почти ненарушаемой ночной тишине. Хотя там, на фронте, давно уже наступило тягостное затишье, предвещавшее, как правило, бурные боевые дела, все же нет-нет да и вспыхивали далеко на юге бледные зарницы артиллерийских разрывов, и до ушей моряка доносился слабый гул орудийного грома. Но эти глухие аккорды войны еще больше настраивали всадника на мечтательный лад.
В своих мечтаниях он уже побывал и на берегах родного Тетерева, и в пороховых отсеках «Отважного», на котором он почти всю войну проплавал вдоль черноморских берегов, и у шахт Донбасса, которые пришлось топить под обстрелом наступавших германцев. Лезли в голову мысли о Раките-Ракитянском, с которым вновь свела его судьба.
До 42-й дивизии он, Петр, был простым солдатом революции, а тут после партийной школы на его плечи взвалили такую ответственность. Раньше он знал одно — не подкачать, не сдрейфить в любом деле, не дрогнуть в минуту самой страшной опасности. А сейчас ему доверили столько людей. Он не только солдат революции, но и делегат партии в эскадроне. Каждое слово, прежде чем его сказать, надо взвесить, каждый шаг рассчитать, каждое решение обмозговать. Мало того — не спускать глаз с Ракиты-Ракитянского. И не только следить за его распоряжениями, чтоб они шли на пользу дела, но помнить: немало его собратьев, улучив подходящий момент, мотанули к врагу.
И почему-то, вытесняя думы о повседневных делах, нет-нет, а перед его мечтательным взором возникал милый образ недоступной для него Марии Коваль, о которой он думал не как о своей начальнице, а как о простой смертной девушке, которой присуще все человеческое…
В последнее время Коваль настойчиво изучала верховую езду. Каждый вечер из штабного эскадрона для этой цели наряжалась подседланная смирная лошадь.
Уменье ездить верхом принесет только пользу начальнику политотдела, это понимал Дындик. Но что бы ей заявить своему подчиненному — политкому эскадрона: «Петя, учи меня этой премудрости». Так нет, учит ее Лешка.
Правда, оба они, Алексей и Петр, не природные кавалеристы, но все же он, Дындик, давно уже освоился с конем, а Булат по-настоящему взобрался на седло лишь здесь, в Казачке.
«Ничего не попишешь, — вздохнув, подумал моряк, — воля начальства — закон!»
Петр, вспомнив юношеские невинные гулянки в Коленцах, замурлыкал под нос полузабытую песенку:
Ах, зачем эта ночь Так была хороша, Не болела бы грудь, Не страдала душа…