Копенгаген

Стариковский Григорий Геннадьевич

— Понимаешь, этот запах… Мое детство все пропахло черемухой, под Москвой и в Литве так пахнет.

Сын-американец подходит ближе, принюхивается и говорит:

— Да ну тебя… запах какой-то приторный, как в доме для престарелых.

Я достаю бутерброды из рюкзака.

— Перекуси, а я загляну в церковь.

Через погост иду к главному входу, открываю тяжелую дверь. В церкви светло и безлюдно. Там, где в католическом храме должна быть апсида — между букетами гладиолусов в алебастровых вазах, — аляповатый барельеф Тайной вечери. Своды церкви разукрашены фресками, беспомощно-детскими фигурами и орнаментами. Теплые, детские краски — кирпично- и коричнево-красная, нежно-зеленая и желтая. Ювенильная роспись, как будто на излете XV века старейшины прихода пригласили в Элмелунде компанию школяров, и они, не мудрствуя, украсили церковь

выводком библейских персонажей, не вдаваясь в тонкости строения человеческого тела, не думая даже о правильности случайных контуров. Вот спит человек, тело его изнурено, червеобразно, левая нога слегка согнута. Над ним стоит улыбающийся юноша с посохом, вокруг головы нимб, как широкополая мессионерская шляпа. Он разрывает брюхо спящего и оттуда появляется абрис женщины. На соседней фреске женщина держит в руке яблоко, сосредоточенная, погруженная в себя (другую руку в знак благодарности прикладывает к животу), а рядом — змей, такой же в-себя-смотрящий, похожий на ундину. Ева протягивает яблоко мужчине, а он уже надкусил свое яблоко (он как будто говорит ей: вот погляди, у меня тоже есть яблоко), а рядом все тот же юнец в широкополой шляпе, улыбаясь, разговаривает с мужчиной и женщиной, и те ему тоже улыбаются, стыдливо прикрывая руками бутафорские животы. А вот — на другой фреске — они, счастливые, оборачиваются и машут руками ангелу, который в ответ улыбается им и на прощание размахивает мечом. А потом Адам в средневековом одеянии погоняет лошадь с непомерно растянутым крупом. Он идет за сохой, взрывая весеннюю землю. Вот два чертика, похожие на арлекинов, уводят людей, тощих, как спички, в геенну огненную, напоминающую невыкошенный сентябрьский луг с пожелтевшей травой. А рядом под навесом лежит младенец. Женщина стоит на коленях, на голове — широкополая желто-оранжевая шляпа-нимб. Иисус протягивает к ней тонкие руки.

6. Йенс. Эллинг. Музей викингов

Мы подобрали его на заправке. Йенс был похож на викинга. Высокий, голубоглазый. Тонкое лицо окаймляла рыжая бородка. За спиной у него висел огромный рюкзак. Под рюкзаком — на длинных шнурках — болтались гигантские тимберланды.

— Добрый вечер. Куда вы едете?

— На север, в сторону Эллинга.

Он улыбнулся и медленно спросил, подбирая английские слова: — Не могли бы вы подвезти меня до следующей заправки?

Мы сели в машину и покатили по пустынному шоссе. Сначала несколько минут молчали. Потом я спросил его:

— Вы датчанин?

— Нет, я из Германии, живу около Ганновера. Слышали о Ганновере?

— Да, слышали.

— Куда вы едете?

— Еду в Осло, оттуда до мыса Нордкап, самой северной оконечности Европы. Каждый год провожу там свой отпуск.

— Вы учитесь? — спрашиваю я, чтобы хоть как-то поддержать беседу.

— Нет, не учусь. Я работаю с огнем.

— Вы пиротехник?

— Нет, — засмеялся Йенс, — я не пиротехник. Показываю фокусы с огнем.

— Вы глотаете огонь?

— Да, бывает… Разъезжаю по ярмаркам и показываю фокусы.

За окном темнело. В нарастающих сумерках буковые леса становились непроницаемыми, похожими на базальтовые скалы. Неторопливо поворачивались серые лопасти ветряных турбин. Потом я спросил:

— Почему Вы ездите именно туда, за полярный круг?

Йенс неторопливо подыскивал нужные слова. Казалось, что он раз и навсегда уже ответил для себя на этот вопрос:

— Там, где я живу, полно людей. Они везде — в домах, на улицах, в парках. Нет, я не против людей, просто иногда хочется побыть в одиночестве. Норвегия — то норвежское, заполярное безлюдье — для меня, оно как лекарство что ли. Лечит. А еще там — последняя пядь материка. Конец пути, дальше дороги нет. Мне нравится это чувство последней скалы (the feeling of the final cliff, — сказал он), за которой больше ничего нет, одни только северные льды.

Высадив Йенса, мы свернули с шоссе. Переночевав в Вайле, направились в сторону Эллинга. Эллинг — одно из самых древних поселений в Дании. Провинциальная затрапеза Центральной Ютландии. Супермаркет, хозяйственный магазин, магазин игрушек. Краеведческий музей. В эллингской церкви готовятся к воскресной службе. Собираются прихожане. Пасторесса в мантии, ее белый гофрированный воротник похож на небольшой мельничный жернов, как на картинах Франца Гальса. Спиной к нам сидят двое органистов, он и она. Она кладет голову ему на плечо, он обнимает ее и гладит по волосам.

Рунный

камень во дворе эллингской церкви. Варяжский орнамент, ленточная плетенка. В Эллинге король Харольд I Синезубый («синезубый», потому что любил чернику) принял христианство в 968 году. Харальд-король поставил этот камень в честь Горма, отца своего, и Тюры, матери своей. Харальд, покоривший всю Данию и Норвегию, тот, кто крестил датчан. На одной стороне камня вырезан Мидгардский змей, опоясавший, по варяжской легенде, всю землю. На другой — Иисус, оплетенный гибкими ветвями-лозами древа жизни.

За погостом начинается древнее захоронение, расстановка камней повторяет очерк варяжского судна. Издалека скопище камней напоминает мусульманское кладбище. На средневековом кургане, могиле короля Горма, мальчишки поедают мороженое, потом бегают среди могильных камней, играют в салки или гоняют на велосипедах возле церкви. Вспомнился древнеримский ипподром Чирко Массимо, на котором теперешние римляне выгуливают собак. Средневековое прошлое стало неотъемлемой частью теперешнего Эллинга. Минувшее срослось с нынешним до такой степени, что заезжий турист, приехавший сюда в поисках Средних веков, вероятно, будет разочарован, особенно когда умолкнет церковный колокол и воздух пронзят острые жальца велосипедных звоночков.

Музей викингов в окрестностях ютландского города Рибе оказался импровизированной варяжской деревней. Длинный дом наподобие барака, приподнятые полы. Крышу подпирают два толстых столба, испещренные варяжской резьбой. Ближе к потолку стены слегка загибаются, как будто и вправду вместо крыши дом покрывали перевернутой лодкой. Вдоль стен стоят лавки, на которых лежат матрасы, набитые соломой. Каждый матрас покрывает овечья шкура. Около очага сидит мужчина в длинной льняной рубашке. С толстого кожаного пояса свисает охотничий нож в кованых ножнах. На голове — круглая вязаная шапочка, напоминающая лыжную. Шерстяные гетры надеты поверх узких льняных штанов. Он пьет воду из деревянной чашки. Рядом женщина в плиссированном платье печет овсяные лепешки на плоской каменной плите. На ключице — огромная брошь в форме черепахи. Волосы стянуты узлом на затылке. Около выхода другая женщины сидит на лавке и чешет шерсть. В кузнице — вросший в землю деревянный сруб, сверху покрытый толстым слоем торфа, — выставлен на обозрение плуг с отвалом и стреловидным лемехом. Невдалеке от кузницы — похожий на землянку коровник и конюшня, построенная из камня и торфа. Сын пробует стрелять из лука. Помогает ему паренек лет пятнадцати в огромной лисьей шапке, закрывающей половину головы. Сын целится в мишень, изображающую черного кабана, натягивает и отпускает тетиву. Стрела вздрагивает и, не долетев до мишени, падает на землю.

7. Рибе

Датское слово «река» — звуковое подражание текучей воде. Город стоит на реке. Чуть выше по течению работает водяная мельница. Как лососи на нересте, выскальзывают из воды лопасти. Поддаваясь течению, крутится деревянный барабан. Главная улица — кафе, рестораны, сувенирные магазины. Заходим в городской собор. Навстречу выбегает человек в полосатом костюме (из пиджачного кармана выглядывает накрахмаленный платок), отечный, с мутными глазами в красных прожилках (глаза навыкате, на которые наползают тонкие, почти прозрачные рыбьи веки), усы как бы разделены надвое — справа и слева желтоватая, колючая поросль, посередине узкая полоска голой кожи. По лицу расплывается масляная улыбка, и цвет лица у него такой желтый, что, кажется, поскобли его щеку — из нее закапало бы подсолнечное масло.

— Сюда нельзя, — говорит он, — здесь проходит венчание.

Он поворачивается к нам спиной и быстро закрывает за собой тяжелую входную дверь. Я вижу, как осыпается перхоть на воротник пиджака.

По главной улице прогуливаются туристы, дойдут до собора и возвращаются к парковке. Во всем остальном городе пусто, несмотря на выходной день. Кажется, что все местные жители разом покинули этот город. Только проходя мимо открытых окон, догадываешься, что там, за окнами, кто-то живет. Догадываешься по шепотку из кухни, по прошелестевшей и смолкнувшей занавеске, по тонкому звону серебряных ложечек о чайный фарфор (иногда слышно весь чайный прибор — чайник, сливочник, сахарницу, чашки), по монотонному хрипу радио или телевизора. Невидимки, которым принадлежит этот город. Шесть часов вечера, еще не поздно. В глубине пустынной улицы стоит церковь, захлебывается колокол. Сын говорит: давай вернемся. Мне страшно.