Копилка Сатаны (Ученик дьявола)
Шрифт:
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — сказал Дуссандер.
На телевизоре лежала пачка сигарет «Кул» без фильтра. Он предложил сигарету Тодду.
— Закуришь? — спросил Дуссандер и улыбнулся.
Улыбка была недоброй.
— Нет. От сигарет бывает рак легких. Мой отец раньше курил, а потом бросил. Он вступил в Клуб бросивших курить.
— Неужели?
Дуссандер достал деревянную спичку из кармана халата и бездумно чиркнул ею о пластиковый корпус телевизора. Выпуская дым, он сказал:
— Ты мог бы привести мне хоть одну причину, почему мне не вызвать полицию и не рассказать о твоих чудовищных обвинениях. Есть хоть одна причина? Говори быстро, парень. Телефон в прихожей. Я думаю, твой отец тебя выпорет. И тебе за обедом потом придется с неделю сидеть на подушке, да?
— Мои родители не сторонники порки. Телесные
Со сдавленным стоном Дуссандер направился к телефону.
Тодд холодно произнес:
— Вам лучше этого не делать.
Дуссандер повернулся. Взвешенным тоном, который несколько портило отсутствие вставных зубов, он сказал:
— Вот что я скажу тебе, мальчик, скажу раз и навсегда. Мое имя Артур Денкер. Я его никогда не изменял, даже не американизировал. Артуром меня назвал отец, который очень увлекался рассказами Артура Конан Дойля. Я никогда не был ни Ду-зандером, ни Гиммлером, ни Санта-Клаусом. Я был лейтенантом запаса во время войны, и никогда не вступал в нацистскую партию. В берлинской каше я варился три года. Принял эти взгляды в конце тридцатых, когда женился в первый раз, и тогда поддерживал Гитлера. Он покончил с депрессией и вернул стране часть той гордости, которую мы потеряли после отвратительного и позорного Версальского договора. Считаю, что поддерживал его, в основном, потому, что у меня снова была работа и табак, и не надо было подбирать окурки на улицах, если хотелось курить. Тогда, в конце тридцатых, он мне казался великим. И был по-своему великим человеком. Но под конец стал безумцем, направляющим мифические армии по указанию астролога. Он даже собаке своей — Блонди — дал капсулу с ядом. Поступок безумца — к концу войны они все обезумели: пели песню Хорста Весселя и поили ядом своих детей. 2 мая мой полк сдался в плен американцам. Я помню, что рядовой по фамилии Хакенмайер дал мне шоколадку. Я плакал. Уже незачем было сражаться: война закончилась, хотя, по правде говоря, она кончилась еще в феврале. Я был интернирован в Эссен и со мной обращались нормально. Мы по радио слушали процесс в Нюрнберге, и когда Геринг покончил с собой, я сменял четырнадцать американских сигарет на полбутылки шнапса и напился. Освободили в январе 1946. Я ставил колеса на автомобили в «Меншлер Моторс Уоркс» в Эссене до 1963, потом вышел на пенсию и эмигрировал в Штаты. Приехать сюда я мечтал давно. В 1967 получил гражданство. Я — американец. Имею право голосовать. И никакого Буэнос-Айреса, никакого наркобизнеса, никакого Берлина, никакой Кубы — он произносил протяжно Ку-уба — а теперь, если ты не уйдешь, я позвоню в полицию.
Он видел, что Тодд не пошевелился. Тогда вышел в прихожую и снял трубку. Тодд по-прежнему стоял в гостиной, у стола с небольшой лампой.
Дуссандер стал набирать номер. Тодд наблюдал за ним, но его сердце билось все чаще. После четвертой цифры Дуссандер повернулся и посмотрел. Плечи его обвисли. Он положил трубку.
— Мальчишка, — выдохнул он. — Пацан.
Тодд улыбался широко, но скромно.
— Как ты узнал?
— Немного удачи и много тяжелой работы, — ответил Тодд. — У меня есть товарищ, его зовут Гарольд Пеглер, но друзья называют его Фокси. Он играет в защите второй базы у нас в команде. А у его отца в гараже полно журналов. Целые кипы. Военных журналов. Оки старые. Я искал более свежие, но продавец в киоске напротив школы сказал, что большинство из них уже не выходит. Во многих есть фотографии фрицев, — я имею в виду немецких солдат, — и японцев, издевающихся над женщинами. И статьи о концентрационных лагерях. Я чуть не рехнулся на этих лагерях.
— Ты на этом, повелся, — Дуссандер уставился на него, почесывая щеку с характерным абразивным звуком.
— Повелся. Ну знаете, меня это захватило. Мне стало интересно.
Тодд запомнил тот день в гараже Фокси во всех мельчайших подробностях — более точно и ясно, чем все остальное в жизни. Он вспомнил, как в четвертом классе перед Днем карьеры миссис Андерсон (все дети называли ее Кроликом из-за крупных передних зубов) говорила им о том, что она называла «Свой главный интерес».
— Он возникает внезапно, — торжественно изрекала она. — Однажды впервые увидишь что-то и сразу почувствуешь, что ты обрел «Свой главный интерес». Это — как ключ в момент
Тодд тогда считал, что все это чушь собачья, но потом в гараже Фокси вспомнил каждое ее слово и подумал, что, может быть, она не так уж не права.
В тот день запускали цветные ракеты и устроили фейерверк. Тодд запомнил запах гари — жаркий и жирный. Запомнил стрижку Фокси «ежик» и хлопья бриолина, прилипшие к его лбу. Он запомнил все.
— Здесь где-то должны быть комиксы, — сказал Фокси. У его матери с похмелья болела голова, и она вытолкала их из дома, чтобы не шумели. — Потрясные комиксы, в основном вестерны, но есть и «Турок», «Сын камней», и…
— А это что за журналы? — спросил Тодд, указывая на огромные стопки подшивок в картонных коробках под лестницей.
— Да так, ничего хорошего, — ответил Фокси, — документальные рассказы о войне. Скукотища.
— Можно посмотреть?
— Конечно. А я поищу комиксы.
Но когда Фокси Пеглер нашел комиксы, Тодду уже было не до них. Он с головой окунулся в чтение.
…Как ключ, открывающий замок. Или первая любовь.
Именно так и было. Он, конечно же, знал о войне, не о той глупой, что идет сейчас, где американцев бьет и громит кучка узкоглазых в черных пижамах, а о Второй мировой войне. Он знал, что американцы носили круглые каски с сеткой, а у немцев были квадратные. Знал, что американцы выиграли почти все сражения, и что к концу войны германцы изобрели ракеты и обстреливали Лондон. Он даже кое-что слышал о концентрационных лагерях.
То, что он нашел в журналах под лестницей в гараже Фокси, отличалось от прежних знаний так, как статья о микробах от препарата под микроскопом, где они живые ползают и извиваются.
Вот Эльза Кох. А вот крематории с открытыми дверями на закопченных петлях. Вот офицеры в форме СС и заключенные в полосатых робах. От старых бумажных страниц исходил тот же запах, что и от фейерверков, загоревшихся на восточной окраине Санто-Донато, и он ощущал, как старая бумага крошится между пальцами, и переворачивал страницы, но уже не в гараже, а где-то посередине времени, пытаясь осознать, что они действительно такое творили, что кто-то действительно такое делал, и что кто-то позволил им такое вытворять. У него разболелась голова от смеси отвращения и возбуждения, глаза стало жечь от напряжения, но он продолжал читать, и из колонки текста под фотографией, где были изображены сваленные в кучу тела в местечке под названием Дахау, он выделил вдруг цифру
6 000 000.
И он подумал: тут что-то не так, кто-то по ошибке добавил ноль или два, это же в три раза больше, чем людей в Лос-Анджелесе. Но потом, в другом журнале (на обложке была женщина, прикованная к стене, а мужчина в нацистской форме приближался к ней с кочергой в руке и ухмылкой на лице), он опять увидел:
6 000 000.
Голова стала болеть сильнее, во рту пересохло. Смутно, словно издалека, он слышал, как Фокси говорил, что ему пора ужинать, Тодд спросил Фокси, нельзя ли побыть в гараже и почитать, пока тот будет есть. Фокси взглянул на него с недоумением, пожал плечами и разрешил. И Тодд читал, согнувшись над кипами старых настоящих военных журналов, пока мама не позвонила и не спросила, собирается ли он вообще идти домой.
Как ключ в момент открывания замка.
Во всех журналах говорилось, что все, что произошло, было ужасно. Но все истории имели продолжения в конце книжки, и когда переходишь к нужной странице, видишь, что вокруг слов о том, как ужасно это было, полно рекламных объявлений о продаже немецких ножей, ремней и касок, а рядом — «волшебный корсет», патентованный восстановитель для волос. Продавались фашистские флаги со свастикой и нацистские «парабеллумы», игра под названием «Танковая атака» и тут же разнообразные уроки и предложения разбогатеть на продаже туфель на каблуках для мужчин невысокого роста. Говорят, что это было ужасно, но похоже, что многим было просто все равно.