Корабль дураков
Шрифт:
— Послушай, Карл… это надо прекратить. Грешно мучить его нашими огорчениями. Он заболеет. Он никогда этого не забудет. Постарайся простить меня, Карл. Я виновата.
Муж сейчас же выпрямился, обернулся, привлек ее к себе, едва не придавив Ганса, который откинулся назад между ними, как мог дальше от обоих.
— Милая моя Гретель! Я тоже виноват, прости. Сердце мое разбито.
— Нет-нет! — в отчаянии запротестовала жена.
Оба размякли от слез, с удивлением ощутили, как пробуждается в них чувственное желание, и принялись ласкать не друг друга, а стиснутого между ними сына; воскресшая страсть их друг к другу волнами прокатывалась над ним,
— О, о, о, — снова и снова прерывисто шептала мать и прижималась лицом к плечу отца, будто хотела совсем задохнуться.
Потом она подняла голову, блуждающий взгляд ее остановился на сынишке — мальчик отвернулся к стене, беспомощно уронил руки. Совсем сирота, несчастный, брошенный ребенок, найденыш, далеко не уверенный, что ему рады в этом мире. Не шевелясь, чтобы не потревожить мужа (теперь уже он уткнулся ей в плечо), фрау Баумгартнер сказала обычным тоном заботливой матери:
— Вымой лицо и руки, сынок, тебе станет лучше… теплой водой, а не холодной, и поторопись. Так поздно, а ты не спишь. Нам всем пора спать, сейчас все ляжем.
Ганс встал и робко начал умываться, он неловко возился с мокрым полотенцем и не поднимал глаз, точно ему совестно было стоять в ночной рубашке и умываться перед этими чужими людьми. Тихий, несчастный, горько сжав губы, он вытер лицо и руки, забрался в постель и натянул одеяло до подбородка.
Мать снова ласково подошла к нему.
— Ну, вот и хорошо, мой маленький. Теперь спи, спи… все прошло, ничего плохого не случилось. Иногда мы сильней всего сердимся на тех, кого больше всего любим. Прочитай молитву, сынок, и спокойной ночи.
Она смутно улыбалась — не ему, не Гансу, а каким-то своим мыслям. Отец тоже подошел и влажными губами чмокнул его в щеку.
— Спокойной ночи, дружок.
Они погасили свет и начали торопливо раздеваться. Слышно, что торопятся.
Ганс неподвижно лежал в темноте, стиснув руки на груди, вытянув ноги, в животе словно застрял тяжелый ком; а в нескольких шагах в своей узкой кровати двигались, ворочались отец с матерью, он слышал — подняли, откинули одеяло, тихонько, украдкой зашептались о чем-то секретном; быстрое неровное дыхание, потом мать начинает медленно, прерывисто, размеренно постанывать. О… о… о… — как будто ей больно, и шумное дыхание отца вдруг тоже обрывается негромким протяжным стоном. Что-то ужасное творится там, в темноте, они скрывают от него что-то страшное… он всматривается изо всех сил, но перед ним стеной встает тьма, и во тьме — звуки борьбы. Даже не звуки, просто ощутима какая-то сумятица, словно они борются… а может быть, и нет? Сердце у него забилось так часто и так громко, что совсем его оглушило, а когда шум в ушах утих, больше уже ничего не было слышно. И вдруг отец неторопливо, ласково прошептал:
— Ну, как ты? Тебе хорошо?
И мать сонно пробормотала в ответ:
— Да, ах, да… да…
Все мышцы мальчика, все нервы, даже кончики пальцев и корни волос разом ослабли, его мгновенно отпустило, будто перед тем тысячи крепких тугих нитей скрутили его, связали, натянулись внутри, больно врезались в каждую клеточку — а теперь все сразу лопнули. Он протяжно зевнул, сладкая сонливость теплой волной потекла по всему телу. Освобожденный, он повернулся на бок, лицом к стене, чуть не уткнулся носом в подушку; рукам, ногам, затылку стало легко и хорошо, и он уснул блаженным сном, поплыл от облака к облаку, совсем один в ласковой темноте без звуков и сновидений.
К миссис Тредуэл и ее спутнику присоединились другие молодые моряки, помощники капитана, — они совершали обход корабля, но обход превратился в пирушку. Позже миссис Тредуэл вспомнила, что ей всюду было очень весело — прежде всего в пекарне, она там помогала каким-то очень вежливым паренькам лепить булочки. Гурьбой заглянули на камбуз, в бар, в старшинскую кают-компанию, на все четыре палубы, в машинное отделение — и нигде не обошлось без подносов с выпивкой. Гостье предлагали коньяк, шартрез, портвейн, горький пикон, рейнвейн и немецкое шампанское, и миссис Тредуэл ни от чего не отказывалась. Где-то по дороге им повстречался казначей — и до смерти изумился, когда миссис Тредуэл обрадовалась ему, как закадычному другу, и нежно его расцеловала. В ответ он громко чмокнул ее в щеку и понимающе заглянул в глаза.
— Та-ак, — снисходительно промолвил он и тяжело затопал дальше.
Остальные моряки двинулись за ним. А верный спутник миссис Тредуэл пожелал, чтобы она и его поцеловала. С какой стати? — поинтересовалась она. Он ответил, что в таких делах объяснять причины незачем. Миссис Тредуэл сочла более разумным подождать до завтра — а там посмотрим, какое у обоих будет настроение. Морячок откровенно возмутился такой странной логикой.
— Это просто ужасно! — сказал он сурово.
— Очень может быть, — сказала миссис Тредуэл. — Что ж, извините.
Милый молодой человек обиженно надулся; миссис Тредуэл впервые заметила у него в руке электрический фонарик. Он бросил кружок света ей под ноги, указывая, куда ступить, крепко взял ее под руку, и они молча спустились по узкому трапу.
— Мне кажется, вы не совсем трезвы, — сказал он наконец. — На мостике вы вызвались сами вести корабль. Конечно, ничего плохого не случилось… но я думаю, такого с нашим капитаном еще не бывало.
— Наверно, он, бедный, живет очень тихо и замкнуто, — сказала миссис Тредуэл.
Они прошли по главной палубе, мимо оркестра и танцующих — тут все еще носились в вальсе Лиззи и Рибер, — и дальше, на нос корабля, мимо этого жалкого Баумгартнера, он наклонился над поручнями, и его, кажется, тошнило. Он обернулся к ним — лицо отчаянное, прямо взывает о помощи… Они прошли дальше, теперь спутник поддерживал миссис Тредуэл, обняв ее за талию.
— Похоже, ему очень худо, — сказала она, — прямо как будто умирает. Он и говорит, что умирает, какая-то у него очень мучительная болезнь.
— Не верю, ерунда все это, — отрезал молодой моряк. — Просто он все время пьянствует, вот ему и худо…
— Вы что же, не верите, что люди иногда по-настоящему тяжело заболевают и умирают от этого? — совершенно трезво спросила миссис Тредуэл. — Умирают от болезни, от которой не могут вылечиться?
Только сейчас она заметила, что его белая фуражка с необычной лихостью сдвинута набекрень. Он ответил быстро, жестко:
— Ну конечно. Но с какой стати я обязан кому-то там особенно сочувствовать только потому, что он, видите ли, умирает? Все мы больны, — изрек он нравоучительно, и на миг черты его застыли, точно маска стоического терпения и жалости к самому себе. — Все мы умрем, кто раньше, кто позже… ну и что? Стоит ли из-за этого расстраиваться?