Корабль идет дальше
Шрифт:
Дреер помолчал, потом сказал:
— Я сделаю все возможное, чтобы спасти ваших людей. Правда, от меня мало что зависит. Все решения принимает самостоятельно комендант фон Гувальд.
— Генералы просили передать, что гарантируют вам жизнь после окончания войны…
Лейтенант горько улыбнулся:
— Совсем недавно такую гарантию могли дать мы любому вашему генералу. Что ж делать, времена меняются… Может быть, это и к лучшему… Хорошо… Я буду, по возможности, вас информировать.
Они разошлись. Разговор этот ни у кого подозрений не вызвал: лейтенант Дреер иногда
Весь март прошел в волнениях, в сборах всевозможных слухов и информации о движении фронтов. Говорили, что бои идут якобы в ста километрах от Вайсенбурга.
В начале апреля всех моряков вернули из города в лагерь, усилили охрану и перестали выпускать за ворота даже «лошадей» с телегой. Почту возили на автомобиле, который теперь всегда дежурил у комендатуры.
Беспокойство и возбуждение моряков росли. Лишенные информации, мы не знали, что делать. Нам перестали давать даже немецкие газеты. Налеты на Мюнхен и Нюрнберг участились. В одну из холодных апрельских ночей мы были разбужены грохотом. Он слышался совсем рядом. Казалось, бомбят замок. Повскакав с коек, мы бросились к окнам. Вайсенбург пылал. К небу поднимались огненные языки. Слышался отдаленный вой сирены. Несколько зениток пытались стрелять, но были сразу же подавлены. Запоздало завыла сирена в замке. В серой предрассветной мгле по двору бежали в бомбоубежище гитлеровцы. Налет продолжался несколько минут. Шум моторов затих, замолчали сирены. Только ветер раздувал пожары в городе.
Утром Вейфель собрал группу моряков в сорок пять человек и под сильнейшей охраной отправил в Вайсенбург разбирать и расчищать улицы. Интернированные вернулись в лагерь поздно, насквозь пропыленные и усталые. Они рассказывали, что городок сильно пострадал, много домов разрушено, есть жертвы.
Вайсенбург дождался своей очереди. Война пришла в городок. Вместе мирного покуривания глиняных трубок, доморощенных Стратегических концепций, рассказов раненых по вечерам пришлось бюргерам тушить пожары и копаться в развалинах, под которыми лежали трупы их близких. Вайсенбуржцы растерялись. На улицах они жались к стенкам и, хотя все было тихо, испуганно смотрели на небо. Может быть, впервые многие из них прокляли войну, фашизм и своего фюрера.
На следующий день в комендатуре жгли архивы. Жирная бумажная копоть летела из трубы барака и густо оседала на плацу, крышах и стенах. Конец приближался.
В ночь на двадцать первое апреля 1945 года нас подняли. По коридорам и камерам метались унтера с карманными фонарями — в сети не было тока. Совсем рядом грохотали орудия. В окнах дрожали стекла. В небо взметывались красные отблески. Спешно на плацу построили военнопленных и вывели их из замка. Тотчас же под сильнейший охраной на плац стали выводить моряков. Там в каре стояли солдаты гарнизона. Вейфель в непромокаемой накидке и с автоматом через плечо строил моряков внутри каре в длинную узкую колонну, по четыре человека в ряд. Михаил Иванович Богданов, находящийся где-то впереди, передал по группам:
— Ребята, будьте готовы ко всему. Не забудьте инструкций, полученных от штаба.
Я стал вместе со
На дворе комендатуры суетились офицеры, складывали вещи в закрытый брезентовым верхом грузовик. У легковой машины стоял хмурый комендант в перетянутом ремнями сером плаще и натягивал на руки перчатки. У продовольственного склада на подводу, запряженную двумя лошадьми, нагружали хлеб.
Гетц с солдатами обыскивал лагерь. Никто не должен был оставаться, кроме тяжелобольных. С тревогой в сердце мы бросали в ревире нашего стармеха Георгия Александровича Долженко — у него начиналась гангрена ноги, — Свежова, Волчихина и других интернированных. Матрос Люсков не захотел идти с колонной и где-то спрятался в замке. На него махнули рукой: одним человеком больше, одним меньше, теперь это не имело значения. На половине офицеров остались два генерала: Шевчук и Сотенский. Шевчук был на костылях, больной и двигаться не мог.
Вейфель забежал в ревир, ткнул пальцем Долженко в грудь:
— Ты будешь здесь старшим. Смотри за порядком. На плацу он проверил интернированных по списку.
Комендант поднял руку и сел в машину. Скрипнули и распахнулись ворота. Офицеры комендатуры начали прыгать в грузовик. Машина и телега с хлебом выехали на мост. Раздалась гортанная команда:
— Сомкнись! Марш!
Колонна дрогнула и, сжимаемая с четырех сторон солдатами, извиваясь, двинулась к выходу.
Прильнув к решеткам, больные из ревира кричали:
— Прощайте! Увидимся ли?
Они оставались брошенными на произвол судьбы.
Скоро последние интернированные скрылись за воротами. В первый раз за много лет ворота Вюльцбурга остались открытыми, никто не закрыл их. Опустел и затих лагерь. Ветер носил обрывки бумаг по плацу. Болталась на петлях и жалобно скрипела перекошенная калитка в проволочной ограде. Шумело ветвями с набухшими почками «дерево Черчилля» — красный бук. Мы долго курили его листья, ели почки…
Кончился ИЛАГ-13. Единственный лагерь советских интернированных среди множества других лагерей, расположенных на территории Германии…
Колонна медленно тащилась по дороге. По обеим сторонам ее тянулся реденький сосновый лесок. Так и двигались строем по четыре человека, окруженные автоматчиками и овчарками. Чуть немного выйдешь из строя, немедленно раздавался крик:
— Сомкнись! — и виновный получал удар прикладом в спину.
Я шел рядом с Юрой Стасовым. В голове крутилась одна мысль: «Долго ли продлится этот марш? Куда и зачем нас ведут?» Хотелось пить.
— Слушай, Юр, спроси этого фрица, куда нас ведут, — сказал я Стасову. — Скоро ли привал? Пить хочу, умираю…