Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк)
Шрифт:
– Господин лейтенант, так как это уже мой последний завтрак у вас, мой прощальный завтрак, могу ли я попросить офицерский завтрак, двойную порцию? Мне так хочется унести о вашем форте самые лучшие воспоминания.
Комендант и лейтенант заревели на всю комнату, и от этого рева, казалось, дрожал весь форт.
И среди этого звериного рева комендант выкрикивал отдельные слова, с трудом пытаясь связать их в ряды, которые все время рвались, рассекаемые его безудержным смехом:
– Вот это настоящий изголодавшийся бош. Когда он уже тонет, когда ему на шею накидывают петлю, он все еще требует есть, есть и еще раз есть. Нам никогда не удастся сломить это дьявольское гнездо обжор.
Надеюсь, что боши воздвигнут мне, по крайней мере, приличный памятник за то лестное мнение, которое я внушил о них двум французским офицерам. Но только не в «Аллее побед», лучше уж совсем не надо. Иначе я никогда бы не избавился от дурного вкуса во рту, и постные немецкие революции вставали бы передо мной, как призраки.
XVI
Меня провожали два солдата с ружьями наперевес. Так совершил я свое первое путешествие в солнечную Испанию. Со всеми военными почестями. Солдаты доставили меня на границу и передали пограничным властям.
– Бумаг у него нет, – сказал провожавший меня капрал.
– Es aleman? – спросил испанец.
– Si, senior, – ответил я.
– Привет вам, – сказал испанец и, обратившись к капралу, добавил:
– Хорошо. Он останется у нас.
Капрал взглянул на часы и записал что-то в своей служебной книжке. Потом оба солдата взяли под козырек и удалились.
– Good bye, France! Прощай, Франция!
Испанский чиновник потащил меня с собой в караулку. Здесь меня окружили чиновники, которые жали мне руки и наперебой обнимали меня. Один хотел даже поцеловать меня в щеку.
«Объяви войну американцам, и ты на всем свете не найдешь друга лучше испанца».
Если бы они узнали, что я американец, что это я отнял у них Кубу и Филиппины и причинил им еще много других бед, они, может быть, и не убили бы меня и не отослали бы меня обратно на тот клочок земли, на который мне уже нельзя было показываться, но были бы холодны, как мокрая матроска, и равнодушны, как старая солома в тюфяке.
Сначала мне налили вина, потом принесли яиц и великолепного сыра. Я курил, пил вино, закусывая его сыром и яйцами; наконец мне сказали, что скоро подадут обед. Чиновники, отдежурившие свои часы, постепенно наполнили комнату. И уже не покидали ее. Целые поезда с контрабандой могли свободно переправляться через границу. Здесь был немец, которому следовало показать, как испанцы относятся к Германии. С этой целью в мою честь были приостановлены все дежурства.
С точки зрения внешности я не представлял собой особенно блестящего образца вылощенной и прилизанной Германии и ее вымуштрованных франтоватых обитателей. С тех пор как уплыла моя «Тускалоза», я не менял ни костюма, ни сапог, ни шляпы, и мое белье выглядело так, как должно выглядеть всякое белье, когда его стираешь у встречных рек и озер, иной раз с мылом, а то и без него, затрачивая при этом минимум труда, а потом развешиваешь на кустах, сам же окунаешься в воду и остаешься в ней до тех пор, пока белье высохнет, или же натягиваешь его мокрым, так как внезапно, совсем некстати, начинается дождь.
Для них же мой вид служил, по-видимому, лучшим доказательством того, что я еду прямым путем из Германии. Таким, очевидно, они и представляли себе потерпевшего поражение немца, которого догола раздели американцы и заморили голодом англичане. Моя фигура настолько гармонировала с их представлениями о немцах, что если бы я выдал себя за американца, они сочли бы меня бессовестным лгуном, считающим их дурачками.
То, что человек, прибывший непосредственно из Германии, должен обладать волчьим аппетитом, не поддающимся утолению, по крайней мере, в течение пяти лет, было для них ясно. За обедом передо мной наваливали такие горы, что я мог вполне наверстать все пять лет голода.
Потом один из них принес мне рубаху, другой – сапоги, третий – шляпу, четвертый – полдюжины носков и носовые платки, пятый – воротнички, еще кто-то – шелковый галстук, еще кто-то – брюки и пиджак, и так без конца. Все это я должен был надеть, выбросив предварительно мое старое платье.
После обеда мы сели играть в карты. Я не знал испанских карт, но они объяснили мне их, и вскоре я играл уже так ловко, что выиграл изрядную сумму. Мои выигрыши вызывали каждый раз громкую радость и давали повод к продолжению игры.
Через эту станцию еще ни разу не проезжал ни один немец, и поэтому меня встретили здесь как представителя, как первого истого представителя так горячо почитаемого и любимого народу. И эта встреча была соответствующим образом отпразднована.
О солнечная Испания! Первая страна на моем пути, где у меня не спросили о документах, где не хотели знать ни моего имени, ни моего возраста, ни длины моего туловища, ни отпечатка моих пальцев. Где не обыскивали моих карманов, где не тащили меня ночью к первой попавшейся границе и не выгоняли, как отслужившую свой срок собаку. Где не хотели знать, сколько у меня денег и чем я жил последние месяцы.
Нет, они наполнили доверху мои карманы, чтобы, наконец, хоть один человек мог что-нибудь в них найти. Первый день я провел в караульном помещении, первую ночь – на квартире одного из чиновников и весь следующий день был окружен нежнейшей заботой его семьи. А вечером меня пригласил к себе другой чиновник. И никто не хотел отпускать меня. Каждый просил провести у него хотя бы неделю. Но этого ни под каким видом не допускал тот, кто был на очереди. И когда я перебывал уже у всех и очередь должна была начаться снова, ко мне повалили жители пограничной деревушки и один за другим приглашали меня к себе. Каждый день я проводил в новой семье. Боязнь каждого гражданина, что другой окажется гостеприимнее его, заставила меня однажды ночью искать спасения в бегстве. Я глубоко убежден, что эти люди и по сей день не могут простить мне этого поступка и теперь еще, судача по перекресткам, разводят руками, пораженные такой черной неблагодарностью. Но смерть через повешение или расстрел были бы шуткой по сравнению с тем мучительным концом, который ожидал меня здесь и которого я не мог избежать иначе, как обратившись в бегство. Подобные недоразумения способны испортить репутацию человека. Они, наверно, сочли меня беглым каторжником за мое неожиданное бегство. Очень возможно, что если к ним опять попадет чужой человек – и на этот раз, может быть, настоящий немец, – ему не предложат даже тарелки супа, а если и предложат, то с вытянутым лицом и с миной, явно говорящей: с голоду мы никому не дадим умереть, будь это сам дьявол из преисподней. Любовь порождает не только ненависть, но, что гораздо хуже, – она порождает рабство. И именно в данном случае она была рабством, граничившим с убийством. Даже на двор мне нельзя было сходить без того, чтобы кто-нибудь из членов семьи не последовал за мной с озабоченным вопросом, есть ли у меня при себе мягкая бумага. Да, сэр!
Этого не может вынести никто, разве только паралитик. Если бы я сделал хоть один намек, что хочу уехать, эти люди заковали бы меня в цепи. Я надеюсь все же, что среди них найдется хоть одно разумное существо, не увидевшее преступления в моем вынужденном бегстве.
XVII
Когда мне становилось скучно в Севилье, я переезжал в Кадикс, а когда воздух Кадикса начинал теснить мне грудь, я снова возвращался в Севилью. И когда мне снова переставали нравиться севильские ночи, я возвращался в Кадикс. Так прошла зима, и мою тоску по Новому Орлеану я охотно продал бы за четвертак, не испытав при этом ни малейших угрызений совести. И зачем мне непременно Новый Орлеан?