Корабли Санди
Шрифт:
— Мама, а как живет Петр Константинович?
— Ты же навестишь их, надеюсь? Он молодец! Не изменился ни чуточки. Такой же подвижной, энергичный, активно-добрый. Летом он работает начальником турбазы для школьников в горах, сам лазит вместе с ребятами на ледники. Зимой читает лекции на моральные темы, переписывается с многочисленными корреспондентами…
Мама усмехнулась:
— Я как-то читала эти письма. Есть очень глубокие — крик души, — когда подросток одинок и ему нужен добрый совет. А есть такие, что хочется всыпать как следует по одному месту. Так, девчонки часто спрашивают его,
— Мама! Разве могут доставить удовольствие поцелуи без любви?
— Конечно. Разве тебе не приходилось целовать девчонок? Разве ты каждую любил?
— Д-да…
Не мог же я признаться родной матери, что я еще не целовал ни одну девчонку! Она бы сочла меня шляпой. И во всем виновата лишь одна Ата! Это из-за нее я не целовал ни одну девушку, даже когда им этого явно хотелось. А поцеловать Ату… у меня не хватало храбрости. Теперь хватит. Посмотрим!
— Когда ты пойдешь к отцу? — спросила мама, помолчав.
— Завтра утром. А потом мы с тобой пойдем к дедушке. Завтра ведь воскресенье?
На этот раз мы молчали чуть ли не полчаса, пока я не задал тяжелый вопрос:
— Что же случилось?
— Он годами дулся на меня… — начала мама с усилием. — Холодность. Враждебность. Тягостное молчание. Я не выношу, когда на меня сердятся, молчат. На меня нападает дикая тоска. Я иду на работу и уношу с собой эту тоску. Все время какое-то подавленное состояние. Оно мешает мне работать, радоваться жизни, людям. С детства у меня хорошее настроение поутру…
— У меня тоже!
— Вот. Я просыпаюсь с таким ощущением, будто сегодня праздник и меня ждет масса удовольствий. Ощущение радости. Андрей же с утра всего злее. Моя радость его раздражает. Возбуждает в нем какую-то ревность. А он знает мои уязвимые точки, что мне всего больнее. И он непременно добьется того, что вспугнет мою радость. Ты не представляешь, Санди, как я устала от этого! Просто больше не могла. Не могу, и все тут!
Это началось с первого года брака, но тогда мы быстро мирились. Андрей может быть таким славным, таким милым и обаятельным. Вот такого я его очень любила. И люблю до сих пор. Но с годами он все реже радовался вместе со мной. Ты знаешь, что произошло? Он слишком часто на меня дулся, и это приобрело характер условного рефлекса. Понимаешь? Это страшно! Рефлекс — гасить радость!
— Ко почему, почему? — воскликнул я огорченно. — Мама, за что он на тебя дулся? Я тоже это замечал. Ведь часть его плохого настроения распространялась и на меня. Ко мне казалось, что на заводе он стал проще, ласковее.
— Это он с тобой и Атой был проще и ласковее. Ата умеет с ним ладить. Да. Так вот… Знаешь, что вызвало у меня взрыв? Пустячный эпизод. Мы пошли пройтись. Молча ходили по городу. Он вел меня под руку, но лицо было холодное, отчужденное. И я страдала ужасно. Я подумала: как давно я не видела его прежней улыбки! Ты знаешь, какая у него бывает милая улыбка! Мы захотели пить. Подошли к первому попавшемуся киоску с газированной водой. Продавщица разменяла ему крупную бумажку рублями. Деньги были совсем мокрые. Продавщица пошутила, и… отец ответил ей своей улыбкой — сразу стало совсем другое лицо. Прежнее. Почти забытое. Незнакомая женщина получила то, о чем я, жена его, так тосковала, — прежнюю улыбку. Не разучился он улыбаться. Он только мне не улыбался. И я вдруг подумала, холодея: «А ведь я, наверно, уйду от него».
— Но, мама… — Я чуть не плакал от жалости. — За что он на тебя сердился?
— Я и сама не знаю… Я часто думала об этом. — Но ты его спрашивала?
— Конечно.
— А он что?
— Он никогда не признавал, что он сердится. Самого факта не признавал. Он говорил: «Не выдумывай. За что мне на тебя сердиться?»
— Вот именно — за что? А если я его спрошу?
— Он скажет то же самое. Ну и вот. Я терпела сколько могла. В молодости больше сил. А теперь больше не могу. Я ожесточилась против него. Я не дам больше гасить мою радость! Я хочу радоваться жизни и людям. Так я и сказала твоему отцу… Хватит об этом. Хорошо? Расскажи лучше о Мальшете, о Лизе. Ты мне много о них писал.
Мы еще долго обо всем говорили с мамой… К той теме больше не возвращались.
…В воскресенье утром я пошел к отцу. Мне отперла бабушка, как всегда приодетая, будто собралась в театр, с уложенными у лучшего парикмахера города волосами.
Она вскрикнула, узнав меня, и заплакала, обрадовавшись, или от другого какого чувства.
— Сашенька! Саша приехал! Как вырос, возмужал! Анд-рюша!
С отцом я поздоровался не очень сердечно. Не мог. Ему, кажется, было неловко. Но он напустил на себя веселость.
Он постарел, стал суше и по-военному подтянулся, будто не на заводе работал, а служил в армии. Я вручил им подарки.
Пока бабушка с пятнами на лице (она чего-то волновалась) подавала на стол, мы с отцом разговаривали о том о сем. И за чаем он рассказывал о заводе. Бабушка с гордостью слушала. Она гордилась своим сыном: дважды в жизни достиг положения.
— Ведь заново начинал все в тридцать-то восемь лет, — и: вот уже главный инженер! — сказала она восторженно.
Папа улыбнулся ей своей милой улыбкой, за которую полюбила его когда-то Виктория Рыбакова. Я отвел глаза.
— Когда придет «Дельфин»? — спросила бабушка, что-то соображая.
— Недели через три.
— Николай Иванович не приедет раньше?
— Нет. Он же начальник морской части экспедиции. Меня он послал вперед лишь потому, что мама осталась одна. Мне написала Лялька Рождественская.
Наступило неловкое молчание. И только от сгущающегося ощущения неловкости могла бабушка задать мне такой вопиющий по своей бестактности вопрос:
— Что сказал дедушка, когда узнал?
Отец сделал невольное движение ко мне, как бы желая удержать от ответа. Я вроде не видел. Я был простодушен, как телок.
— Дедушка сказал: сукин сын!
— Санди! — ахнула бабушка.
— Ты же сама спросила, что сказал дедушка. Дедушка сказал…
— Ладно, ладно, мы уже слышали! — остановил меня отец. — Ты и рад стараться. Не все можно передавать.
После этого разговор что то не клеился. Отец встал и надел китель.
— Душно. Идем, Санди, пройдемся.
Я привел его на ту самую скамеечку, где вчера сидели мы с мамой.
— Ты слишком молод, чтоб судить… — начал отец.
— Не берусь судить!