Коробка передач

Обозначать место Андрея Полонского в современной поэзии непросто – слишком он выламывается из всех парадигм и наличных моделей поэтического поведения. При этом очевидна его близость и общность с сотоварищами по движению Кастоправов, с некоторыми другими работающими сейчас поэтами, однако все равно письмо, голос и жест остаются совершенно узнаваемыми.

Не случайно речь идет не только о письме, но и о голосе и жесте. При этом подразумевать следует не столько автопрезентацию, хотя и с ней Полонский справляется блестяще (нетривиальные для слэмового движения, выступления Полонского великолепно вписываются в саму атмосферу слэмового агона), сколько само существование «тела поэта», своего рода антропологической целостности высказывания с жизнетворческими практиками. Эта неразрывная целостность может быть и визионерской, и рациональной; в первом случае мы будем иметь аффективное, в пределе – девиантное самопроявление, во втором – рефлективную экспликацию собственного образа.

Интереснее всего, однако, случаи, когда оба варианта сосуществуют, не давая уловить поэта в строгие тиски дефиниций: примеры Бодлера, Андрея Белого, Паунда, Аронзона, возможно, скажут о продуктивности и одновременно непредсказуемости такого соединения противоположностей.

При разговоре о Полонском к этому соединению противоположностей прибавляется нетривиальность поэтических ориентиров. Русская модернистская поэзия здесь прочитывается не сквозь почти автоматизированную ныне постакмеистическую, но – сквозь символистскую оптику (включая многократно оскорбленного всеми Брюсова и с выходом к Случевскому, Шевыреву, тютчевской поэтической линии). Авангард может быть воспринят в первую очередь через проблемные для него фигуры Шенгели и Оболдуева, и вообще скорее через конструктивистские, нежели футуристические установки. Без всякой игры в «хороший тон» важными оказываются почвенные поэты советской эпохи и Высоцкий – при восприятии очень многого и собственно из неподцензурной традиции. Нонконформистская позиция (удивительным образом сосуществующая с консервативной) заставляет вспомнить битническое движение, но все же Полонский при своем галломанстве скорее ориентируется на французский модернизм и авангард – от проклятых поэтов и символистов до сюрреалистов и их попутчиков-оппонентов (и здесь, кажется, Полонскому должны быть ближе, с одной стороны, «Ac'ephale» и Coll`ege de Sociologie, а с другой – Coll`ege de ‘Pataphysique и OULIPO, нежели ортодоксальный бретоновский сюрреализм). Не стоит забывать и о франкофонной арабской и африканской поэзии, переводами которой Полонский занимался, и которая, кажется, вполне корреспондируется с его синтезом модернистской западной традиции и ориенталистского трансцендентализма.

Может быть, именно столь необычный и разнообразный диапазон традиций, который преломляется в поэтической практике Полонского, позволяет поэту успешно миновать минные поля бесконечно повторяющихся внутрицеховых бессмысленных дискуссий (к примеру, о свободном и регулярном стихе), мучительно напоминающих пародию на классическую ситуацию «Querelle des Anciens et des Modernes». В формальном смысле поэзия Полонского очень разнообразна, свободный стих и венок сонетов у него равно возможны (неожиданная перекличка с Геннадием Алексеевым). Но это формальное разнообразие, разумеется, не есть нечто существующее отдельно: каждое поэтическое высказывание реализует себя через те ограничения (или их отсутствие), которые будут максимально способствовать этой реализации (мысль банальная, но, увы, часто забываемая стихотворцами, а особенно критиками).

Важнее всего, однако, здесь объединяющая самые разнообразные стихотворения Полонского сущность лирического «я». Полонский явственно избегает, даже в определенных игровых текстах, позиции «письма под маской», использования подставного субъекта. Тот расщепленный субъект, который столь распространен в новейшей поэзии, для Полонского нехарактерен, его субъект вполне целостен даже в ситуации диалогической конструкции текста. Но неразрешимость слишком многих вопросов никуда не девается, и у Полонского она проявлена не в характеристике субъекта, но в структуре и логике самого высказывания. В отличие от более линейной публицистической мысли, поэзия, если она остается самой собой, не позволяет нивелировать сложность мироустройства. Поэтому возникают растерянность, вопрошание, выстраивание поведенческих сценариев и одновременно их отстранение с позиции более полного знания о возможностях и невозможностях этого мира, нежели подразумевают любые сценарии.

При этом перед нами нет скупости и самоограничения; напротив, стихи Полонского населены многочисленными персонажами, полны отсылок к людям, пространствам, текстам и традициям. Сам дух номада (частным случаем реализации которого может служить движение по трассе в позиции автостопщика ли, водителя ли), радость (хотя порой и удивление) от разнообразия мира не дает самоограничиться предзаданными идеологическими рамками и установками, каковы бы они ни были. Движение поперек любой мертвой догмы здесь не деконструктивно, но конструктивно, оно взывает к умножению разнообразия, а не к его ограничению. Позиция наивного мудреца, при этом самую малость резонера, вовсе, однако, не лишенного самоиронии, не может не импонировать в стихах Андрея Полонского.

Данила ДавыдовГосподу Богу помолимся, Господи помилуй!Надежда моя – Твои ливни, надежда моя – Твой зной,Какой бы Ты ни был – далёкий, суровый или ревнивый,Не

покидай меня, Господи, поговори со мной.Каждый уходит свободным – вернётся домой усталым,За ничтожные вещи воздаст дорогой ценойИ скажет, восстав на пороге: как же Тебя мне мало,Не покидай меня, Господи, поговори со мной. Маленький индивидуальный опыт становится универсальным,Глухой говорит о звуке,Слепой свидетельствует о свете,Бесчувственный вопит об осязании,Больной хроническим гайморитом служит экспертомпо ароматам,Лишенный вкусовых рецепторов устраивается поваромв мишленовский ресторан.Никакого шестого чувства не будет. Хватит и этих пяти.Христос ничего не сказал по этому поводу,Беатриче, Гёте и Байрон могут не беспокоиться. Я думаю о величии России, Австро-Венгрии, Германии,Османии, Византии,О славе Наполеона, слонах Ганнибала, легионах Октавиана,И о стене, которую повелел воздвигнуть Цинь Ши Хуанди,Я тоже думаю.Миллионы не равных никому героевИз пущенных под нож могилВопиют о справедливости.В этих кварталах,Где Элизабет покупает рядовой ужин,В этих квартирах,Где Марк блуждает по ютубу,В этих отелях,Где Августин с Августином обновляют свой инстаграм,Духи совершенствуют планы мщения.Они уже начали работать,И ложные сведения, сообщенные Голливуду,Входят в их фундаментальный план.В бикини на пляжеСтаруха хохочет, как ребенок. Терпеть не могу литературных ассоциаций,что сказано, то и сказано,особенно после войны.Двадцать лет идти от острова к острову в поисках оставленного дома,двадцать лет переходить из бара в бар в поисках забытого дыма,двадцать лет перелетать от сердца к цветку в ожидании совершенного приёмаи верить в чёрта,главного свидетеля этих превращений. Никогда, боюсь, у нас больше не выйдетБольшого дракона на страх маленьким постояльцам отеля,Мы устали, втянулись в ежевечерние разговоры, покупаем приличные вещи,И их обустроенный мир нам кажется вполне пригодным для проживания.Наши союзники в кожаных куртках не шьют их большеиз выдолбленных кож животных, убитых на охоте,Они покупают их в эргономично устроенных –не могу подобрать славянского слова – супермаркетах,Наши враги вообще не носят мехов и кожи, защищаютправа животных,И даже лучшие женщины, те, которые могли бы статьидеальной добычей,Вместо того, чтоб распалять свое воображение и трахатьсянаправо и налевоВ поисках совершенного выхода за пределы гибнущего тела,Выбирают, нет, не участь невест Бога, а вегетарианство,нежное дружество, а то и – опять не могу подобратьславянского слова –Сепаратный феминизм.В ящике, считающем наши грёзы,Любовные сны прочитываютсяКак ошибка – снова не нахожу славянского слова –программы.