Король лжи
Шрифт:
Глава 7
Мне часто доводилось слышать о последнем смехе – главным образом от Эзры. Никогда не думал, что последний смех мог быть чем-то реальным, что запоминалось и о чем скучали.
Я все еще слышал смех моей сестры. Он всегда был хорошим, даже когда ей было совсем не весело. Обычно начинался мягко, но потом в нем появлялась своеобразная икота. Первым сигналом этого было подергивание губ, когда показывались маленькие белые зубы, как будто она нервничала; но иногда волна смеха быстро нарастала и Джин фыркала через нос. Такой смех звучал редко. Мне он нравился потому, что она никогда не могла остановиться, если начинала смеяться, и слезы
Я находился рядом, когда Джин смеялась последний раз. Я тогда действительно неудачно пошутил, что-то насчет трех адвокатов и мертвеца. Раздался ее короткий смех, тот, что с иканием. Потом пришел ее муж и сообщил, что отвезет приходящую няню. Никто из нас не знал, что они были любовниками. Поэтому Джин поцеловала его в щеку и пожелала благополучной поездки. Он посигналил ей, выезжая на дорогу, и она улыбнулась, сказав мне, что муж всегда так делает.
Несчастный случай произошел на небольшой стоянке, в двух милях от границы между штатами. Автомобиль был припаркован. Они сидели голыми на заднем сиденье и, должно быть, находились на вершине блаженства, потому что удар вынес мужа Джин через ветровое стекло, а девушка осталась в автомобиле. У него была сломана челюсть, сотрясение мозга и рваные раны на лице, груди, а гениталии остались нетронутыми. Девушка так и не пришла в сознание.
Автоинспектор сообщил мне, что пьяный водитель слишком быстро стал выезжать, потерял контроль и врезался в припаркованный автомобиль. Одна из причин, сказал он. Одна из тех сумасшедших причин.
Джин провела у постели мужа два месяца, пока газеты не сообщили, что семнадцатилетняя девушка, так и не вышедшая из коматозного состояния, была беременной. Тогда она сломалась. Первый раз я нашел ее, когда она попыталась покончить с собой. Из-под двери ванной комнаты шел окровавленный поток воды, и я высадил дверь плечом. Джин была одета, потому что, как я позже выяснил, знала, что я найду ее, и не хотела меня смущать. Эта мысль окончательно разбила мне сердце.
Эзра отказался вводить ее в дело. Я умолял, доказывал, но он был непоколебим. Это бросило бы тень на семью. Вот почему Джин осталась с ним и с матерью втроем в том большом доме.
Когда ее муж уехал, он забрал их единственного ребенка. У Джин была слишком сильная депрессия, чтобы противиться этому. Он дал ей официальные бумаги об опекунстве, и она подписала их. Будь это сын, а не дочь, я подозреваю, что Эзра боролся бы за него. Но это была девочка, и поэтому он не предпринял никаких действий.
Той ночью она сделала новую попытку самоубийства – на сей раз выпила пилюли. Она надела свадебное платье и решила умереть на кровати родителей. После этого ее поместили в клинику на восемь месяцев, и Алекс Шифтен оказалась ее соседкой по комнате. Когда Джин выписывалась домой, Алекс тоже выходила из клиники. Мы никогда ничего не знали о ней. Эти две женщины хранили заговор молчания. Наши вопросы, которые преподносились вежливо, так же вежливо игнорировались. Последовали вопросы более конкретные, но реакция была такой же. Когда Алекс послала Эзру подальше, я подумал, что из-под ног уходит почва. Мы прекратили выяснение отношений. Ни один из нас не знал, как подступиться к другому, мы притворились, что все в порядке. Корабль дураков.
Пока я выезжал с этой корявой тупиковой улицы, я думал о смехе, о том, что он напоминал дыхание; никогда не знаешь, когда оно станет твоим последним. И то, что последний смех Джин был таким коротким, печалило меня. Жаль, что я не нашел шутки получше.
Я попытался вспомнить свой последний смех, но все, что приходило в голову, – это Джин и вылетающие из носа пузыри. Иногда память напоминает шлюз – однажды открыв, его трудно закрыть, и, пока я добирался домой, образы и чувства накатывали на меня, словно волны. Я увидел свою мать, разбившуюся, на полу, потом сейф Эзры, его холодную ухмылку и торжествующую улыбку Алекс Шифтен. Я видел Джин ребенком, потом взрослой, плавающей в ванне, как в прозрачном саване из крови, который мерцал, растекаясь по полу и проливаясь вниз, до лестничной клетки. Холодное прикосновение рук моей жены, и неизбежно – образ Ванессы Столен с капельками пота на лице и на бедрах, ее высокую грудь, когда она выгибала спину над влажными фланелевыми простынями. Я чувствовал ее взгляд, слышал клокотание в горле, когда она шептала мое имя, и думал о тайне, которую на протяжении многих лет я ей не открывал. И о том, как сильно я обманул ее ожидания когда-то в том темном туннеле, где обе наши жизни изменились навсегда.
Были вещи посильнее сомнения или взаимного обвинения. Потребность, например. Быть принятым. Любимым безрассудно. Даже когда я не мог отплатить взаимностью. Снова и снова я возвращался в одно место, к единственному человеку, который бы никогда меня не подвел. Я сделал это, зная, какая боль шла по моему следу. Я принял все и не дал ничего. Сама она никогда ничего не попросила бы взамен, хотя имела на это право. И я пробовал не приближаться, пробовал, но не смог. Я знал также, что и в этот раз меня постигнет неудача. Но моя внутренняя – животная – потребность была так велика!
Я свернул с дороги и медленно поехал вниз по кратерному следу, оставшемуся на дороге фермы Столен. Казалось, в моей голове щелкает переключатель. Давление падало, беспокойство уходило. Я смог дышать так, как делал это, когда долго находился под водой. Проехал мимо высоких дубов и кедров, где под колесами шуршал гравий. Я увидел сорокопута с ящерицей в когтях и почувствовал природный зов, как будто я тоже здесь был не чужой. Это было хорошее чувство, хотя и ложное, и ничего не было слышно, кроме шелеста ветра.
Я миновал последний поворот дороги и увидел дом Ванессы. Она стояла на крыльце, в тени, и на мгновение мне показалось, что она почувствовала мое приближение. Грудь моя напряглась, и я ощутил движение тела и души. Эта женщина действовала на меня гораздо сильнее, чем само место. Обедневшая фермерша с льняными волосами и глазами, сияющими подобно лучам солнца в воде. Ее руки были грубыми, но я любил их за то, что они могли делать. Я любил наблюдать, как она сажает растения, а на ее руках остаются темные следы от земли. Это напоминало мне о том, что я знал еще ребенком: грязь земли хорошая, она все прощает. У нее были маленькие груди, плоский живот и мягкий взгляд, он оставался мягким даже в тех случаях, когда трагедия делает взгляд других глаз твердым или безразличным. В уголках глаз и рта Ванессы расходились маленькие морщинки, но они были едва заметными.
Глядя на нее, я ощущал свою слабость, знал, что никогда не смогу дать ей того, что она заслужила. Я знал это к на какое-то мгновение забеспокоился, но только на мгновение. Потом я вышел из автомобиля и очутился в ее объятиях, мой рот прильнул к ее рту, мои руки больше мне не подчинялись. Я даже не знал, где я, то ли в автомобиле, то ли на крыльце. Все пришло в движение. Она вошла в меня, и я забылся. Никаких опасении или замешательства, только эта женщина и мир, который кружился вокруг нас, словно цветной туман.