Король жил в подвале и другие сказочные истории
Шрифт:
– Если в каждом дворе рядом с детской площадкой построить такую же, только взрослую… – сказочник задумался и начал размышлять вслух. – Взрослую горку, взрослую песочницу… взрослые карусели – чтобы размер сидений был раза в три больше и, стало быть, нагрузку могли выдерживать соответствующую…
Радио недовольно зашипело, а потом застукало метрономом, будто собираясь передать сигналы точного времени. Всем этим оно показывало, что сказочник злоупотребляет его высочайшим терпением.
– Детали можно обдумать позже, – сказочник перешёл на деловитый тон. – А смысл изобретения таков: каждый взрослый человек в любое удобное для себя время может заскочить на близлежащую взрослую площадку и покататься, скажем, на карусельке, поиграть в куличики с другими дяденьками и тётеньками. После работы, разумеется. И без всякого опасения быть осмеянным или униженным. Представляете, сколько психологических проблем сразу разрешится, сколько комплексов сойдёт на нет, сколько радости появится в лицах! И с физической подготовкой сразу станет лучше, ведь люди, которые каждый день висят на перекладине и раскачивают качели, однозначно сделаются сильнее и здоровее! Исчезнет лишний вес!
Сказочник захлёбывался, он не мог сдержать восторга от всей этой фантазии. Но чем веселее горели его глаза, тем громче и сердитее гудело Радио.
– Мы не уверены, – наконец возразило оно самым низким своим голосом, – что такие места будут пользоваться спросом.
– Как так? – удивился сказочник. – Не будут пользоваться спросом! Позвольте! Да разве каждый взрослый человек, проходя мимо детской площадки, не мечтает хоть на минутку стать маленьким и скатиться, например, с горки? Или покачаться на качелях! Да все взрослые втайне только об этом и мечтают! Просто очень многое мешает им осуществить такие мечты. Опять же мешает хотя бы размер этих самых качелей, в которые не войдёт даже одна ягодица…
Радио укоризненно покачало головой и, кажется, даже сказало «Фу!» – так возмутило его последнее слово сказочника – очень, на его радийный слух, неприличное.
– Не каждый, – отрезало Радио, решив, что разговор надо заканчивать (ведь неизвестно, каких слов можно ожидать теперь от сказочника!). – Не каждый. Даже не каждый третий. И вообще, что это вы там говорили про лишний вес, на кого это вы намекали? Лично мы считаем, что для солидного человека вес не может быть лишним. А наше мнение – это мнение многомиллионной аудитории. Посему оставим этот вздор; мы и так слишком круто отклонились от темы.
Сказочник приуныл, но согласился – тема действительно куда-то ускакала. Надо было немедленно ловить её за хвост, а то ищи-свищи её потом!
– Итак, – сказало Радио, которое, оказывается, всё это время держало тему в своих руках, – вот наше резюме: мы – Радио взрослое, и значит, нашим взрослым слушателям нужны новости и сводки, репортажи и интервью, в крайнем случае познавательные песни или содержательная музыка. Сказкам на взрослом Радио не место, они дискредитируют саму идею радиовещательного реализма… На этом наша программа закончена, мы прощаемся с вами до завтра, доброй вам ночи и крепкого сна.
И щёлкнув внутренностью, Радио выключилось. Оно не нашло больше аргументов в свою пользу и на всякий случай самоустранилось, ведь, несмотря на своё многоголосье, мозг у Радио был всё-таки один-единственный, к тому же не очень крупный.
Сказочник побрёл домой. Он знал, что в данной ситуации положено было упасть духом или хотя бы расстроиться, но у него не получалось ни того ни другого. Все его мысли вертелись совсем не возле отставки от радиовещания – они крутились вокруг идеи постройки взрослых площадок. Сказочник гнал эти несвоевременные мысли прочь, отмахивался, кричал: «Кыш!» (прохожие отскакивали, думая, что его одолели пчёлы), но мысли – самые непобедимые насекомые; они летели на идею, как на сладкое, роились вокруг головы и ввинчивались в волосы. Весь облепленный жужжащими мыслями сказочник уже подходил к своему дому, когда вдруг заметил забравшуюся на дерево новую сказку. Это была очень несуразная, диковатая и какая-то не детская сказка – было видно, что она очень давно скитается по городу и ничего хорошего вокруг себя не видит. Сказочник снял сказку с ветвей, принёс домой, выкупал в ванной, одёжку простирнул в специальном сказочном отбеливателе, прополоскал в молоке, после чего стал угощать гостью киселём.
Так они сидели друг напротив друга: сказочник, весь в мыслях, и свежевымытая, но еще блохастая сказка. Возле дверей кухни кучно мельтешили другие сказки – им не терпелось познакомиться с новенькой. Сказки дружелюбно показывали на неё пальцами и что-то лепетали своими мультяшными голосами.
– Ну, рассказывай, – попросил сказочник, наливая себе вторую чашку горяченного киселя.
Новая сказка прокашлялась, вытерла рукавом под носом и начала:
– Так вот, значит. В одном городе жили-были жители…
Санкт-Петербург, 1996–2009
Темница
Персонаж.
Герой.
Тюремщик.
Место действия – тюремная камера.
Занавес открывается.
Небольшая уютная тюремная камера. Из вещей – только табуретка. Под потолком окно с решеткой и небом, на стене табличка «Не курить». На табуретке спиной к зрителям сидит ПЕРСОНАЖ. Он неопределенно-пожилого возраста, плохо выбрит и неаккуратно стрижен, одет в выцветшую тюремную пижаму в полоску, бос, но чувствует себя как дома. В глубине камеры дверь. В процессе монолога Персонаж разворачивается лицом к зрителям.
ПЕРСОНАЖ. …Номер тысяча пятьсот два – Сальваторе Квазимодо. Номер тысяча пятьсот три – Марко Вовчок. Номер тысяча пятьсот четыре – Орасио Кирога. Номер тысяча пятьсот пять… тысяча пятьсот пять… Не помню. Устал… Ну вот, господа летописцы, вы и дождались своего звёздного часа. Пришёл-таки и в нашу камеру праздник. И не какой-нибудь календарный, а самый настоящий, одноразовый. То есть именно сегодня, и больше никогда. Поздравляю, наконец-то свершилось событие, которое было подготовлено ходом всей истории человечества. А именно: один человек умер, а другой родился. И всё это, заметьте, совершенно без посторонней помощи. Один на один с матушкой природой. Человек, который умер, – это я. Человек, который родился, – тоже в некотором смысле я, только уже на совсем другом уровне существования. Я не очень заумно изъясняюсь? Всё ведь очень просто. Сегодня я прежний окончательно постиг никчёмность всего происходящего и утратил последние надежды; и появился я новый, которому ничего не нужно, которому абсолютно на всё наплевать, даже на самого себя. Меня теперь как будто нет. За годы прежней жизни я был столько раз унижен, сломлен, разочарован, оскорблён и потерян, что начисто лишился личностного начала и окончательно сошел на нет. И перешёл через это в совершенно новую форму, что оказалось очень даже приятно. То есть не то чтобы приятно, а наоборот – безразлично. Ибо я теперь – человек нового типа, типа всестороннего равнодушия. Мне всё равно. Физический труд создал из обезьяны человека, а труд умственный создал из меня ещё более удивительное создание, более непостижимое создание. Эволюция после долгого топтания на одном месте сделала ещё один смелый шаг. Я продолжаю существование и начинаю новую жизнь. Пишите, летописцы! Я появился на свет в этот самый день, в этот самый час, в возрасте полной утраты иллюзий и стал жить, ничего не принимая всерьёз. Записали? Впрочем, можете и не писать. Буквы – это мелочь, слова – чепуха. Принесли бы лучше тазик тёплой воды.
Отворяется дверь, входит ТЮРЕМЩИК с тазом воды, ставит его у ног Персонажа, уходит. Персонаж погружает ноги в таз.
ПЕРСОНАЖ. Вот и славно. Хотя тазик – это излишество, вода – роскошь. И не надо было приносить. Ну раз уж принесли… Эй, кто это там в углу? Это вы, летописцы? Чем это вы там шебаршите? Фолиантами? Серые вы люди… А что они мне! Летописцы сами по себе, я сам по себе. Зачем мешать и вмешиваться. А хоть бы это не летописцы, а просто мыши – всё равно. Пусть копошатся, у меня свой внутренний мир. Хотя, если вникнуть, мой внутренний мир – ничего, пустое место. И я – пустое место. Будто бы я и не сижу тут на табуретке, а пустой, совершенно голый табурет стоит. Да и табурета нет, если по большому счёту – вообще ничего нет, всё вокруг – пустое место. И места тоже нет, есть просто пустое. Всё пустое. Пустота монументальная. Вакуум… Однако же, как быстро вода остывает! И пяти минут не прошло с моего рождения, а вода уже почти холодная. Другой на моем месте сильно бы расстроился, а я только выну ноги из тазика – и забуду. Обо всём забуду. И даже тазик попрошу убрать.
Входит Тюремщик.
Заберите тазик, любезный. А с чего это я на «вы»? Какие ещё нежности! Забери-ка таз, ты!
Тюремщик бьет Персонажа тазом, выплескивая на него воду. С тазом уходит.
Вот и славно. Вот и наплевать. Будь на моем месте кто другой… А мне уже почти и не больно. Даже жалко чуть-чуть этого умницу-тюремщика. Совсем чуть-чуть, самую малость, но жалко. А впрочем, чего его жалеть, если его вовсе нет, разве только за то, что он вот так живёт всё и думает, что он есть, а его нет. И никогда не было. А если б он это знал, разве ж он меня тогда треснул бы тазом по голове? Нет, конечно. И так, конечно, тоже не треснул… как бы… То есть кое в чём, может, он и треснул меня, но, по гамбургскому счёту, – вовсе и нет. Ничего не произошло. Как ничего не было, так и не стало ничего – факт. И главное, летописцы: кроме всего прочего, в этом ведь есть ещё и несокрушимая логика. Заметили?