Королева баррикад
Шрифт:
— Вы! Опять и всегда вы!
— Я же сказал вам, кузиночка, что наши счеты еще не закончены, — весело ответил Генрих. — Наконец-то пришел и мой час!
Герцогиня с злобной надменностью посмотрела на него, но не ответила ни слова; она была уверена, что брат Генрих найдет способ спасти ее, а в крайнем случае король Генрих III не решится принять суровые меры против принцессы крови. Поэтому, не теряя времени на пустые словопрения, она спокойно прошла в отведенную ей комнату и там замкнулась в гордом молчании.
На следующий день утром в комнату, которую занимала
— Герцогиня, я получил приказание доставить вас в Лувр! Анна облегченно перевела дух. Она боялась только Генриха Наваррского, а перевод в Лувр, по ее мнению, означал, что она будет отныне во власти короля. Быть может, даже Генрих III вернулся и желает видеть ее? О, в таком случае можно поручиться, что уже сегодня она будет свободна!
Однако сильный эскорт, которым ее окружили при выходе на улицу, как-то не вязался с ее розовыми надеждами. Когда же герцогиня Анна вошла в луврский зал, то невольно вскрикнула, увидев перед собою седовласых мужчин, одетых в красивые судейские балахоны.
Да, это был парламент, созванный Гарлеем для суждения по делу об измене, в которой обвинялась герцогиня Монпансье.
При виде этих суровых, бесстрастных лиц она почувствовала такой ужас, какого не испытывала прежде даже под градом пуль.
В полной растерянности герцогиня обвела взором зал. Вдруг лицо одного из слушателей показалось ей знакомым. Герцогиня пригляделась, заметила, как одобрительно кивнул ей этот человек, одетый простым горожанином, и вдруг успокоилась.
Необходимо отметить, что в силу стародавнего обычая судебные заседания парламента происходили всегда публично, причем в зал заседания допускалось столько желающих, сколько их могло поместиться.
Президент Гарлей, человек строгой законности, первым делом заявил Крильону, что не считает гвардейцев и швейцарцев тем народом, который обеспечивает гласность судопроизводства; поэтому пусть двери Лувра будут открыты для публики, иначе парламент не откроет заседания.
Крильон остался очень недоволен этим, так как боялся покушений на освобождение герцогини, но, пораздумав, решил, что традиционное требование легко может быть соблюдено без особой формальности. Традиция требовала лишь, чтобы в зал было допущено столько публики, сколько там могло поместиться. Ну а раз три четверти зала будет занято необходимой стражей, то…
Словом, двери Лувра были открыты, впустили несколько десятков любопытных, а перед носом остальных заперли дверь, сославшись на переполненный зал.
Гарлей объявил, что парламент удовлетворен, и судебное заседание было объявлено открытым.
Вместе с теми немногими, которые успели проникнуть в зал, был также и тот одетый скромным горожанином человек, вид которого преисполнил герцогиню надеждой. Читатель поймет этот поворот в настроении герцогини, если мы скажем, что этим горожанином был на самом деле Гастон де Люкс. Появление Гастона и его ободряющий взгляд могли означать лишь одно, что друзья герцогини приняли свои меры, а следовательно, ей бояться нечего. Поэтому Анна сразу обрела обычную уверенность
— По какому случаю привели меня сюда?
— Герцогиня, — ответил ей президент Гарлей, — вы находитесь перед судом парламента, и я призываю вас относиться к нему с большим уважением!
— Я не подсудна парламенту! — гордо заявила Анна.
— Ошибаетесь, герцогиня! Всякий, кто бы он ни был, совершивший преступление на французской территории, подлежит французскому суду.
— В чем же меня обвиняют?
— В двух преступлениях: во-первых, в том, что вы подняли народ на его законного главу и государя; во — вторых, в том, что вы пытались с помощью монаха Жака Клемана убить короля. Первое обвинение грозит вам пожизненным заключением, второе — смертной казнью!
Анна невольно вздрогнула, но улыбка Гастона де Люкса опять вселила в нее уверенность.
— Вот как? — воскликнула она. — К смертной казни? И вы думаете, что король когда-нибудь санкционирует этот приговор?
— Не возлагайте надежд на королевскую отмену приговора, герцогиня, потому что его величества нет в Париже, а оставленные им инструкции отличаются прямотой и ясностью. Если показания монаха подтвердят ваше подстрекательство, то через час вы будете казнены! Введите монаха Жака Клемана!
При этом приказании Мовпен в сопровождении четырех гвардейцев отправился за Жаком. Вдруг он бурей ворвался в зал; он был смертельно бледен, и с его уст срывалось одно только слово:
— Измена! Измена!
— Измена? — повторил Крильон.
— Да, этой ночью совершен подкоп в луврские подземелья, и монах скрылся через него.
Через несколько часов после этого король был в Лувре. Он первым делом приказал вернуть свободу герцогине Монпансье, а затем позвал к себе Крильона.
Но вместо него на пороге появилось новое лицо. Это была женщина, одетая во все черное, бледная, со сверкающим, мрачным взглядом.
— Матушка! — воскликнул король.
— Государь, — сказала королева-мать, — уже раздались первые звуки погребального перезвона по нашему роду. Могила уже приоткрывается для рода Валуа. Прощайте, государь!
Король Генрих III безмятежно почивал в своей палатке, и его сны ласкала счастливая мечта о близком торжестве над мятежными парижанами.
Вдруг этот сладкий сон был прерван Крильоном, бурно ворвавшимся в палатку и возвестившим:
— Государь! Государь! Вот и наваррский король прибыл! На целые сутки ранее того, как мы его ждали!
Король зевнул, потянулся и недовольным голосом буркнул: — Ах уж этот мне кузен Генрих! Вечно он ни с чем не считается и является в самое невозможное время! Разве не мог он прибыть позднее?
— Но, государь, когда идешь марш-маршем, то стараешься прийти как можно раньше!
— Может быть, но только я уж очень сладко спал, добрый мой Крильон!
— Ну, так вы поспите еще после завтрака, если только прибытие наваррского короля не отнимет сна у вашего величества!
Теперь ведь не замедлят прийти герцоги Монморанси и Конде, и возможно, что завтра к вечеру мы уже будем в Париже!