Королева Бона. Дракон в гербе

Аудерская Галина

Торжества начались в понедельник девятнадцатого апреля — число было выбрано по годам невесты, — продолжались до субботы и, ко всеобщей радости, завершились церемонией посвящения королем Сигизмундом кое-кого из польских дворян и италийцев в рыцари, вручением королевской чете ценных даров от подданных и великолепным турниром на замковом дворе. И на этом торжества закончились.

Гости покидали веселый Краков, итальянцы возвращались в Бари, уезжали придворные дамы королевы, которых должны были заменить панны из самых знатных родов Польши. Бона расставалась с ними с чувством

грусти, но и гордости: после одной из жарких свадебных ночей ей удалось уговорить короля, в знак особой милости, оставить при дворе немалую часть сопровождавшей ее из Италии свиты.

Но не это было главной ее победой: молочно-белое, горячее тело не выдало подлинного ее возраста, казалось королю удивительно прекрасным и юным. И королеву удивила сила объятий возлюбленного, страстность его желаний. В эти ночи она познала часы истинного наслаждения, и это было совсем не похоже на то, что снилось ей в девичестве по ночам.

Когда-то Бона спрашивала предсказателя, будет ли она счастливой. Зачем? Она должна была знать, что непременно будет, коль скоро сама так страстно желает этого…

После отъезда последнего знатного гостя она целый день провела со своими придворными, разглядывая замковые покои и внутренние галереи, а потом г узком кругу самых близких ей девушек сидела возле большой чаши, в которой золотились не лимоны, а благородные цепочки, застежки и подвески, врученные ей в дар от короля коронным подскарбием Шидловецким. Он вошел, держа в руках только драгоценности, а вслед за ним слуги несли расшитые золотом и переливающиеся драгоценными каменьями ткани, рулоны Дамаска, бархата и парчи на ее платья.

Она спросила своего придворного поэта Никколо Карминьяно, удалось ли ему записать все, что он увидел во время их путешествия в Краковию, и намерен ли он выслать к европейским дворам описание здешних великолепных свадебных торжеств и полученных ею даров? Он отвечал, что запомнил каждую подробность многочисленных церемоний и даже сочинил письмо принцессе Изабелле, прославлявшее в стихах триумф ее достойной дочери.

Она велела прочитать ей письмо и внимательно слушала первый панегирик, сочиненный в честь ее, королевы Польши.

Радуйся столь достославному мужу И его могучей короне, Счастлива будь и горда, Что дочь твою в жены он взял…

Она прикрыла глаза и, убаюканная ритмом итальянской речи, перенеслась мысленно в огромный каменный замок в форме трапеции, где в самом большом из покоев герцогиня Бари не преминет прочитать вслух своим друзьям и придворным первые письма дочери-королевы. Бедная изгнанница!

Она так сильно тосковала об утраченном Милане, так часто называла имя своего супруга, наследника неаполитанского трона. Теперь Изабелла может гордиться, что в далекой Краковии ее дочь Бона не менее могущественная правительница, нежели королевы Франции и Англии…

Бона спрашивала, можно ли ей кататься верхом в здешних садах, ей хотелось промчаться во весь опор вдоль берега Вислы; однако канцлер Алифио

высказал опасения, что ни король, ни здешний люд, привыкший видеть своих королей только на троне или же в карете, запряженной четверкой, не одобрят этого. Бона скривила губы. Пребывание в холодных покоях теперь, когда на дворе светило весеннее солнце, было ей невмоготу. Она велела Марине разузнать, каковы сады вокруг Вавеля и нельзя ли ей посидеть в тени деревьев с томиком Горация или Петрарки в руках. А быть может, там, среди молодой зелени, посмеяться над выходками карлицы Доси, переданной королем в свиту Боны? Камеристка, как и Паппакода, была наушницей принцессы Изабеллы, поэтому рассказ ее о прогулке по замковым садам не заставил себя долго ждать. Уже на следующее утро, медленнее, чем обычно, расчесывая мягкие и блестящие как шелк волосы сидевшей перед зеркалом королевы, она сказала:

— Сады, ваше величество, здесь небольшие, знакомых нам цветов и деревьев нет вовсе. Но зато… — начала было она и тут же умолкла.

— Говори, — рассердилась Бона.

— В саду гуляют трое деток, — добавила она шепотом.

— Ну так что же? — удивилась Бона. — Ты должна докладывать лишь о том, что в самом деле важно…

— Да… И вот по этой-то причине… Ведь дети-то королевские, светлейшая госпожа.

Бона обернулась так стремительно, что камеристка едва удержалась на ногах и отступила на шаг.

— Чьи дети? Короля, моего мужа? Странно… Я слышала от матушки только об одной дочери. О других детях не слышала ни словечка — ни от Остророга, ни здесь в замке.

— Кто бы осмелился напомнить новой королеве о дочерях от женщин, которых некогда любил польский король?

— Любил? — наморщив лоб, повторила Бона. — Ну, об этом я узнаю у него самого. Польский? Отныне будешь говорить: наш.

— Конечно же, наш.

— И каких же это детей ты видела в садах?

— Двух русых девочек — Ядвигу и Анну. Это дочери короля от первой жены. — Камеристка воздела к небу руки — на одной руке два пальца были опущены книзу. — Они еще малы, покойной матери могут и не помнить.

— Хорошо! Мачех обычно называют злыми. Падчериц ими пугают. Хочу, чтобы король знал, что с его дочерьми все будет иначе. Его дочери — для меня родные и любимые. А третья?

Марина презрительно скривила рот.

— Беата Косцелецкая. Я встретила здесь какого-то шута…

— Станьчика? Остророг хвалит его за остроумие.

— Нет. Не такого знаменитого. Станьчик — король здешних шутов. А тот дурачок, ваше величество, кувыркаясь и строя потешные рожи… называл ее королевской дочерью, но только незаконной.

— Глупая! Повторяешь вослед за шутами всякие бредни?! Не стал бы он держать ее у меня перед глазами. Паппакоду спрашивала? Может, он знает больше?

— Знает, — неохотно подтвердила Марина. — Законный отец малютки, Анджей Косцелецкий, человек, преданный королю, и не пешка какая-нибудь, а каштелян. Три года назад как умер. А мать… Ее мать, ваше величество, давняя королевская любовница, мещанка Катажина из Тельниц. Паппакода успел разузнать: она родила королю двух дочерей и сына. Яну сейчас уже девятнадцать…