Королева Марго

Дюма-отец Александр

Закончив подготовку, мэтр Кабош просунул кончик клина между досками и, опустившись на одно колено, поднял молот и посмотрел на судью.

— Вы намерены говорить? — спросил судья.

— Нет, — решительно ответил Коконнас, хотя капли пота выступили у него на лбу, а волосы на голове встали дыбом.

— В таком случае первый простой клин, — сказал судья.

Кабош поднял руку с тяжелым молотом и обрушил на клин страшный удар, издавший глухой звук.

Коконнас даже не вскрикнул от первого удара, обычно вызывавшего

стоны у самых решительных людей.

Больше того, на лице пьемонтца не выразилось ничего, кроме неописуемого изумления. Он удивленными глазами посмотрел на Кабоша, который, подняв руку, стоял вполоборота к судье, готовясь повторить удар.

— С какой целью вы спрятались в лесу? — спросил судья.

— Чтобы посидеть в тени, — ответил Коконнас.

— Продолжайте, — сказал судья.

Кабош нанес второй удар, издавший тот же звук, что и первый.

Но, как и при первом ударе, Коконнас даже бровью не повел и с тем же выражением взглянул на палача.

Судья нахмурил брови.

— Стойкий христианин! — проворчал он. — Мэтр! До конца ли вошел клин?

Кабош нагнулся, чтобы посмотреть, но, наклонясь над Коконнасом, шепнул ему:

— Да кричите же, несчастный! — и, выпрямившись, доложил:

— До конца, сударь.

— Второй простой, — хладнокровно приказал судья. Эти четыре слова Кабоша объяснили Коконнасу все. Благородный палач оказывал «своему другу» величайшую милость, какую только мог оказать дворянину палач. Он избавлял Коконнаса не только от мучений, но и от позора признаний, вбивая ему меж голеней клинья из упругой кожи, лишь сверху обложенные деревом, вместо цельных дубовых клиньев. Более того, сохранял Коконнасу силы достойно взойти на эшафот.

— Ах, добрый, добрый Кабош! — прошептал Коконнас. — Будь спокоен: раз ты просишь, я заору так, что если ты будешь мною недоволен, значит, на тебя трудно угодить.

В это время Кабош просунул конец второго клина, толще первого.

— Продолжайте, — сказал судья. Тут Кабош ударил так, словно намеревался разрушить Венсеннский донжон.

— Ой-ой-ой! У-у-у! — на все лады заорал Коконнас. — Тысяча громов! Осторожней, вы ломаете мне кости!

— Ага! — ухмыляясь, сказал судья. — Второй сделал свое дело, а то я уж и не знал, на что подумать. Коконнас дышал шумно, как кузнечный мех.

— Так что же вы делали в лесу? — повторил судья.

— Э, черт побери! Я уже сказал вам: дышал свежим воздухом!

— Продолжайте, — приказал судья.

— Признавайтесь, — шепнул Коконнасу на ухо Кабош.

— В чем?

— В чем хотите, только признавайтесь. Кабош нанес удар не менее усердно. Коконнас думал, что задохнется от крика.

— Ох! Ой! — произнес он. — Что вы хотите знать, сударь? По чьему приказанию я был в лесу?

— Да, сударь.

— По приказанию герцога Алансонского.

— Записывайте, — приказал судья.

— Если я совершил преступление, устраивая ловушку королю Наваррскому, — продолжал Коконнас, — то ведь я был только орудием, сударь, я выполнял приказание моего господина.

Секретарь принялся записывать.

«Ага, ты донес на меня, бледная рожа! — пробормотал страдалец. — Погоди же у меня, погоди!».

И он рассказал, как герцог Алансонский пришел к королю Наваррскому, как герцог встречался с де Муи, рассказал историю с вишневым плащом, — рассказал все, не забывая орать и время от времени заставляя опускать на себя новые удары молота.

Словом, он дал такое множество ценных, верных, неопровержимых и опасных для герцога Алансонского сведений, он так хорошо притворялся, что вынужден давать их только из-за страшной боли, он гримасничал, выл, стонал так естественно и так разнообразно, что в конце концов сам председатель испугался, что занес в протокол подробности, постыдные для принца крови.

— «Ну, ну, в добрый час! — думал Кабош. — Вот дворянин, которому не надо дважды повторять одно и то же! Уж и задал он работу секретарю! Господи Иисусе! А что было бы, если бы клинья были не кожаные, а деревянные?».

За признание Коконнасу простили последний клин чрезвычайной пытки, но и без него тех девяти клиньев, которые ему забили, было вполне достаточно, чтобы превратить его ноги в месиво.

Судья поставил на вид Коконнасу, что смягчение приговора он получает за свои признания, и удалился.

Страдалец остался наедине с Кабошем.

— Ну как вы себя чувствуете, сударь? — спросил Кабош.

— Ах, друг мой, храбрый мой друг, хороший мой Кабош! — сказал Коконнас. — Будь уверен, что я всю жизнь буду благодарен тебе за то, что ты для меня сделал!

— Черт возьми! Вы будете правы, сударь: ведь если бы узнали, что я для вас сделал, ваше место на этом станке занял бы я, только уж меня-то не пощадили бы, как пощадил вас я.

— Но как пришла тебе в голову хитроумная мысль…

— А вот как, — заворачивая ноги Коконнаса в окровавленные тряпки, рассказал Кабош. — Я узнал, что вы арестованы, узнал, что над вами нарядили суд, узнал, что королева Екатерина желает вашей смерти, догадался, что вас будут пытать, и принял нужные меры.

— Рискуя тем, что могло с тобой произойти?

— Сударь, — отвечал Кабош, — вы единственный дворянин, который пожал мне руку, а ведь у палача тоже есть память и душа, хотя он и палач, а быть может, именно оттого, что он палач. Вот завтра увидите, какая будет чистая работа.

— Завтра? — переспросил Коконнас.

— Конечно, завтра.

— Какая работа?

Кабош посмотрел на Коконнаса с удивлением.

— Как — какая работа? Вы что же, забыли приговор?

— Ах, да, верно, приговор, — ответил Коконнас, — а я и забыл.