Королева

Харпер Карен

— Он… он же мог и м-меня б-без г-головы оставить, — захлебывалась она рыданиями, — у меня на шее осталась отметина от цепочки, как раз в том месте, где маме отрубили голову!

На шее Елизаветы действительно осталась красная полоса, когда король сильно потянул за цепочку — как дергал всех нас за те цепи, которыми мы были к нему прикованы. В носилках меня укачало. Перед глазами снова встали страшные картины: окровавленная шея Анны, бессильно повалившееся на посыпанный соломой помост тело, отрубленная голова… Я еще крепче прижала Елизавету к себе и заплакала вместе с ней.

Только

через год король наконец заставил себя включить Марию и Елизавету в число вероятных наследников престола после Эдуарда и его будущих потомков — все же моя милая, храбрая девочка получила право наследовать корону.

(Всякий раз, бывая при дворе, Елизавета — до того дня, когда сама стала королевой, — носила материнский перстень на кожаном пояске, обмотанном вокруг талии. Когда же она взошла на трон, этот перстень никогда не покидал ее правую руку, хотя у нее и было множество других прекрасных колец, способных достойно украсить ее длинные тонкие пальцы, которыми она по праву гордилась.)

Но младшая дочь короля вынесла печальный урок из этой истории, из-за которой ее отлучили от двора и прогнали из недавно обретенной новой семьи (даже писать отцу ей было запрещено). Это изгнание длилось почти год, до тех пор, пока Елизавете не исполнилось десять лет. Урок заключался не только в том, что власть королей велика. Вот что она поняла.

— Я вижу, что нельзя откровенно проявлять свои чувства, особенно когда имеешь дело с сильными мужчинами, — сказала она мне через неделю, на протяжении которой то плакала, то угрюмо молчала. — Наверняка существует способ вести себя с ними так, чтобы не уступать им. Он должен быть, и с твоей помощью, Кэт, я его отыщу!

И если Елизавета пришла к такому выводу в возрасте десяти лет, то стоит ли удивляться тому, какой она стала с годами: недосягаемой богиней и великой насмешницей, подозрительной, неудовлетворенной, такой, с которой «невозможно совладать», как выразился однажды поэт Уайетт, некогда влюбленный в ее мать? И все же тот трудный год, проведенный в изгнании, был всего лишь каплей в море событий, повлиявших на формирование характера Елизаветы Тюдор.

— Она уснула? — спросил Джон, когда мы встретились при лунном свете в ухоженном саду к югу от Хэтфилд-хауса.

Прошло уже два года с тех пор, как король прогнал нас. Когда позволяла погода, мы с Джоном старались улучить минутку и встречались здесь или в уединенном саду, расположенном с западной стороны дворца. А в иное время нам приходилось ограничиваться поцелуями украдкой и торопливыми ласками в полутемных коридорах, а то и на черной лестнице.

— В этом никогда нельзя быть уверенной: принцесса вполне может и не спать, а лежать полночи, думать о чем-то своем, мечтать. Хорошо, что она стала спокойнее теперь, когда его величество вернул ей свое расположение и разрешил время от времени бывать при дворе.

— А я сегодня утром, катаясь с Елизаветой верхом, постарался на совесть, чтобы она утомилась. Кэт, мне больше нечему учить ее. В свои двенадцать лет она держится в седле куда лучше, чем многие мужчины вдвое старше ее.

С делами было покончено, и мы поцеловались, а потом Джон прижал меня к себе, и я спрятала голову у него

на груди.

— Ничего нового я не скажу, — прошептал он, — да только нельзя нам и дальше встречаться вот так.

— Но ведь Елизавета стала приглашать тебя на наши вечерние беседы. Наставник Гриндаль весьма удивился тому, что конюх принцессы так начитан, мыслит глубоко и умеет поддерживать интересную беседу.

— Поэтому-то в тот самый день, когда мы с тобой познакомились, я сказал тебе, что пишу книгу, — ответил Джон. — Мне не хотелось, чтобы ты думала, будто я способен разговаривать только с лошадьми.

Крепко обнявшись, мы не спеша пошли через темный сад, по извилистой дорожке, посыпанной гравием. Как сладко был напоен воздух в ту летнюю ночь ароматами левкоев и роз!

«Я всегда буду помнить и эту минуту, и всякий иной миг, проведенный с этим мужчиной», — подумала я.

— Любовь моя, — прошептала я, — я сразу поняла, что человек, который умеет говорить так, как ты, способен не только убирать навоз в королевских конюшнях.

— Но тебе-то я на что, любимая? Мы слишком долго были в разлуке, да и сейчас можем снова разлучиться по королевскому капризу. Мы даже от Елизаветы таим свою любовь, а ведь она могла бы, если представится такая возможность, стать нашей заступницей. Как и ей, король вернул тебе свою милость. Уже давным-давно пришло время просить у него разрешения на нашу свадьбу.

Я резко повернулась к нему, даже наступила ногой на подол платья, но Джон крепко держал меня.

— Это звучит так, будто ты предлагаешь мне сделку.

— Вовсе нет, да только стоит мне завести тебя за эти кусты, и мы вообще перестанем разговаривать, потому что ты окажешься в полной моей власти. А я жду не дождусь, когда ты окажешься в моей постели. Я не в силах без конца притворяться, будто мы просто знакомые или добрые друзья. Кэт, — продолжал он взволнованно, сжимая мою руку, — мы с тобой оба умеем хорошо говорить, только мне этого мало. Я хочу, чтобы ты стала моей женой, возлюбленной, хозяйкой в моем доме. А без этого ни от каких слов толку не будет!

— Ну, раз так, то я произнесу только одно слово — «да»! — ответила я и крепко поцеловала его, а потом мы поплыли на волнах любовных ласк.

На следующее утро, когда мы попросили Елизавету выслушать нас и когда она поняла, в чем суть нашего дела, ее лицо расцвело улыбкой. Она захлопала в ладоши, порывисто вскочила на ноги, крепко обняла нас обоих и закричала:

— Мне так хочется побывать еще на одной свадьбе! Мы устроим замечательный пир здесь, в большом зале, — конечно, если сумеем получить разрешение короля. Во всяком случае, его величество больше не гневается ни на меня, ни на тебя, Кэт, а та вышивка, которую мы послали ему и королеве, очень понравилась им обоим. И еще они очень хвалили меня за перевод «Зерцала грешной души» [54] .

54

Поэма Маргариты Валуа (1492–1549), королевы Наваррской, сестры французского короля Франциска I.