Короли побежденных
Шрифт:
И вот наконец что-то мягко толкнуло меня в плечо. Я замер, балансируя на краю песчаной воронки времени, и увидел две серые фигуры, плясавшие с рапирами в руках странный беззвучный танец. Вот я и схватил тот день за шкирку. Теперь нужно запустить его заново. Я встал и вышел на площадь и тут же отпрянул назад — что-то тяжелое, горячее, пронеслось мимо меня. Сталь, которая искала мое сердце.
Теперь я мог рассмотреть сражающихся поближе. Тард оказался похожим на того, которого я видел рядом с Идой, а Энгус был настоящий молодой аристократ — смуглый, черноглазый, точеный. Ну да меня сейчас больше интересовали их
Осторожно, чтобы не попасть под удар клинка из прошлого, я приблизился к тарду и слился с ним.
Меня только что обидели. Грубо. Гадко. Настолько, что я почти не чувствовал злобы, одну только боль и усталость. Хоть сто лет проживи с асенами, они всегда будут смотреть на тебя, как на пса. И уйти от них некуда, и жить невозможно. Этот заносчивый дурак знать не знает, кто я ему, но готов сжить нас с отцом со света просто так, за светлые волосы, за другой покрой платья. А главное, за то, что мы осмелились жить там, где живут лишь благородные асены.
Рассвирепел я только тогда, когда этот петушок выбил у меня рапиру. Ну что ж, ему ж хуже. Он небось никогда ничьих кулаков не пробовал. Сейчас я расквашу его тонкий аристократический нос о мостовую. Пусть узнает вкус своей крови. Я отступил, перехватил его руку и с большим удовольствием врезал ему под ребра.
А он вдруг как-то разом обмяк и стал валиться на меня. Я отступал, а он все падал и падал, изо рта текла темная струйка, он цеплялся за мою одежду, а потом разжал пальцы. И тут я увидел нож и кинулся прочь отсюда.
Ну да, прочь! Вокруг одни асены. Они меня быстро успокоили чем-то тяжелым.
Так, очень хорошо. Обвиняемого мы выслушали. Теперь второй кусочек истории.
Я отступил на полвитка назад и соединился с женихом Кайрен.
И тут меня взяла в тиски такая холодная безнадежность, по сравнению с которой все обиды тарда были просто слезками чумазого малыша.
Мир рушился. Мой любимый, родной, сросшийся намертво с моей плотью мир распадался на моих глазах, и я знал, что ему никогда уже не воскреснуть, не засверкать, как прежде, всеми красками. Моя Лайя была всего лишь мертвым муляжом, призраком той чудо-Лайи, Благоуханной Земли, где я прожил девятнадцать лет с привычным ощущением счастья.
Я защищался, отступал, атаковал, не думая, не заботясь о себе, просто потому, что все еще оставался асеном. Асеном без Лайи.
И когда злая сталь вошла между ребрами и смертная истома навалилась на меня, я успел обрадоваться: я умираю первым. Я не увижу, как погибнет моя земля.
Я вернулся назад. Я сидел на ступеньках, обливаясь кровью и потом. Кровь, впрочем, текла всего лишь из закушенной губы.
Жаль, что Дирмед даже не догадывается, какие силы я привел в движение для того, чтоб выполнить его приказ.
Но теперь я знал, что сказать Кайрен.
Семь часов спустя я уже сидел в маленькой, нагретой солнцем приемной Храма Тишины. Кузина завтракала и должна была вот-вот спуститься.
Остаток ночи я потратил на то, чтоб добраться сюда, и теперь, прислонившись к стене, тихо подремывал. Но странности мои, растревоженные
Не стало отштукатуренных стен с узором из голубых цветов под потолком, засушенных букетов в глиняных горшках, солнечных квадратов на полу.
Полтора века назад цереты учили здесь своих детей. Снег бился в затянутое бычьим пузырем окно. Скрипели старые половицы под ногами тощего, желчного учителя, скрипели узкие ставни под порывами ветра, скрипели самодельные тростниковые перья. Потрескивали лучины, мальчишки щурили глаза, вслушивались в непонятные слова старых книг.
У одного из них рукава были вечно перемазаны глиной. Ему часто попадало за это тонким ивовым прутом по пальцам, потому что не беречь одежду, подаренную Богом, — грех. У него была длинная челка, она падала на лоб, и он смотрел на мир из-под нее, чуть наклонив голову, как умный пес.
На его земле творилось тогда странное: приезжали люди, одетые в проклятые разноцветные одежды, перекликались между собой гортанными голосами. Цереты прятались по домам, но все же льнули к своим окнам-щелям — любопытство побеждало страх. Иногда на горизонте вставали черные столбы дыма. Иногда целые семьи вдруг снимались с места, наваливали на телеги все добро и уходили куда-то. Он спрашивал старших, что это за дым, куда уходят люди, но ему велели молчать и ждать, когда он подрастет. И он молчал, но тревога не оставляла его, и он все время украдкой, под столом, мял в руках комок глины.
Его пальцы сами собой лепили странные фигурки. Сначала он превращал их обратно в глиняный шар, но потом стал жалеть. Наверное, кто-то из его семьи был гончаром. И он стал тайком по ночам обжигать свои игрушки, а потом прятал.
Я оглянулся. Ни жриц, ни послушниц поблизости не было. А Кайрен неизвестно когда докушает все, что собиралась скушать.
Быстро, стараясь не скрипнуть ни одной ступенькой, я взбежал по лестнице, проскользнул по засыпанному тростником полу в другое крыло. Я так часто разглядывал дом снаружи, что неплохо представлял, каков он изнутри. Кроме того, у меня был провожатый. Еще одна лестница — на чердак. Я без труда откинул дощатую крышку, влез. В щели между досками пробивались косые лучи солнца, но вторым зрением я видел те же доски, покрытые изморозью. Солома на полу утыкана сотней ледяных кристалликов. Только вокруг огромной, сложенной из кирпичей трубы — темное пятно.
Так, вот здесь, за трубой, наверху, на стропилах, назад, до самой стены. Здесь должна быть маленькая ниша. Я протянул руку и нащупал что-то твердое.
— А что это ты здесь делаешь, позволь узнать?!
У отброшенной крышки стояла моя кузина собственной персоной. Проклятье, как же она меня выследила?! И что мне ей теперь ответить?
— Иди сюда, — позвал я, — только осторожно, половицы могут не выдержать.
Она легко и бесшумно приблизилась (сразу стал очевиден опыт шатания по сомнительным местам), и я вытащил на свет то, что уже полтора века покоилось в тайнике.