Короля играет свита
Шрифт:
А потом она, напуганная собственной смелостью и настойчивостью Алексея, бежала прочь, оставив его погруженным не то в блаженный сон, не то в беспамятство: ведь с ним-то это произошло впервые!
Конечно, если бы Алексей рассказал Бесикову, что был в доме не один, тот непременно начал бы раскапывать все связи дядюшки и добрался бы до нее.
Но Алексей скорее откусил бы себе язык, чем запятнал бы ее доброе имя… которого он, кстати сказать, и знать-то не знал. Нет, ему никак не возможно оправдаться, совершенно никак. А значит, остается уповать лишь на разумность судей — и на бога. Ну а если все пойдет совсем плохо…
С непостижимой ясностью нарисовалась в его воображении картина раннего апрельского утра. На просторной площади, заполненной народом, увидел Алексей высокий помост, именуемый среди людей образованных эшафотом.
К эшафоту приближалась позорная Колесница, на которой стоял бледный человек в ЧЕРНОМ суконном кафтане и черной шапке. На груди у него висела черная доска, исписанная белыми буквами. Эти-буквы сообщали, что собравшиеся имеют несчастье зреть пред собою дворянского сына Алексея Сергеева Уланова, приговоренного к наказанию кнутом, вырыванию ноздрей и ссылке в каторгу за убийство своего родственника, генерала Талызина.
Колесницу сопровождала рота солдат с барабанщиком, который выбивал глухую дробь, вызывавшую у зрителей невольную дрожь.
И вот Алексей увидал себя уже на эшафоте. Чернявый священник, чем-то схожий с Бесиковым, бегло напутствовал его и сунул к губам крест. Палач в красной рубахе обратил к осужденному свое лютое лицо, и Алексей заплелся нога за ногу, узнав в заплечных дел мастере Дзюганова…
Он швырнул Алексея на кобылу, прикрутил к ней руки и ноги сыромятными ремнями, разорвал на преступнике рубаху сзади и спереди, оголив спину ниже пояса. Взметнул плеть и с криком: “Берегись, ожгу!” — обрушил ее на спину Алексея.
Тот содрогнулся от боли, невольно склонив голову, словно она уже была обезображена клеймом, пряча от людей лицо, на котором ноздри были вырваны нарочно сделанными клещами.
Господи! Да не уж то придётся испытать все это?!
Алексей вскинулся, судорожно тиская руки и суматошно озираясь. Лодка качнулась, солдатик, сидевший к нему спиной, сердито воскликнул:
— Эй, барин, чего шебаршишься? Бережней! Он осторожно поднял оба весла и положил их на борта, словно утомился грести.
— Ты это зачем? — недоумевающе начал Дзюганов, однако не договорил, потому что солдатик пошарил под банкою, вытащил оттуда какой-то темный предмет и направил его прямо в грудь ражему охраннику.
“Пистолет? Откуда у него?..” — не успел поверить догадке Алексей. Громыхнуло, сверкнуло — на мгновение ярко высветилось ошеломленное, с распяленным ртом лицо Дзюганова, — а потом оно стало заваливаться куда-то назад, назад, пока вовсе не кануло вниз. Мелькнули высоко задранные ноги в сапогах, всплеснулась Нева — и жуткий Дзюганов навсегда исчез из лодки, а также из жизни Алексея и из нашего романа.
— Го-спо-ди! — выдохнул Алексей, когда смог наконец издать хоть какие-то членораздельные звуки, а произошло это, надо сказать, не слишком скоро. За это время застреливший Дзюганова солдатик успел поглядеть за борт, словно удостоверяясь, что убитый более не намерен всплыть и забраться в лодку; удовлетворенно кивнул, сунул за пояс сделавший свое дело пистолет и, повернувшись по правому борту, принялся напряженно вглядываться в темноту.
Услыхав не то вздох, не то стон ошарашенного Алексея, он досадливо махнул на того рукой — не мешай, мол! — и даже руку ко лбу козырьком приставил, словно силился что-то разглядеть не во тьме, а при ярком свете.
Однако раньше, чем удалось хоть что-то увидеть, из сырой ночи долетел звук усиленно гребущих весел, а потом встревоженный оклик — и хоть Алексея, казалось бы, трудно было удивить сильнее, чем он был удивлен, он все же изумился, ибо ночь говорила по-французски:
— Жан-Луи! Ты меня слышишь?
— Вперед! Сюда! — так же по-французски закричал солдатик, доселе изъяснявшийся самым, что ни на есть акающим московским говорком.
Весла зашлепали ближе, и через миг из тьмы выявились очертания другой лодки, с одним только гребцом, который встревожено вглядывался в солдатика и твердил:
— Господине Жан-Луи, какое счастье, что все кончено! Я до смерти боялся, что этот русский зверь сумеет тебя опередить!
— Ты меня всегда недооценивал, Огюст, — проворчал солдатик и обратился к Алексею:
— Сударь, вы свободны. Не волнуйтесь — ваша камера в крепости останется пустовать. Но сейчас нам надобно очутиться как можно дальше отсюда, потому прошу вас перебраться в другую лодку.
— Что вы наделали?! — смог наконец воскликнуть Алексей, до которого только сейчас дошло, что на его шее теперь так-таки и висит не только воображаемое, но, и вполне реальное убийство.
— Кто вас просил?.. Как вы смели?.. Куда вы намерены меня везти?
— Туда, где находится особа, рискнувшая жизнью и честью ради вашего спасения, — ответил Огюст, и возмущенный вопль: “Чего она лезла не в свое дело?” — застрял в глотке Алексея.
“Особа, рискнувшая жизнью и честью ради вашего спасения…”
Во всем Петербурге у Алексея была лишь одна знакомая “особа”, готовая ради него на все. Ведь она уже рискнула однажды — там, в доме дядюшки, — так отчего бы ей не рискнуть снова, на ночной Неве?!
Он был изумлен, оскорблен, обижен, он страдал, когда, проснувшись, не отыскал ее рядом, а увидал только лишь злоехидного Бесикова со товарищи. Думал, она мгновенно забыла о нем, лишь разомкнула объятия, однако это не так! Это не так!
Остается дивиться, как она узнала об опасности, которая грозила ее нечаянному возлюбленному, как смогла так быстро предпринять усилия для его спасения. Алексей и дивился от всего сердца.
На всем белом свете не сыскалось бы менее подходящего места для глупых, блаженных улыбок, чем лодка, качающаяся посреди ночной Невы, однако именно такая улыбка расплылась в этот миг по лицу нашего героя. Не поперечив более ни словом, он, поддерживаемый Огюстом, перелез в его лодку. За ним последовал Жан-Поль, а потом оба Алексеевых спасителя совместными усилиями перевернули ту лодку, из который недавно отправился в свое последнее плавание бедолага Дзюганов.