Коронованный лев
Шрифт:
— Если слышат, то или им все равно, или — какая тогда разница? Тогда это пустая игра и ничего не имеет значения.
— А ты не думал, что они могут с тобой сделать?
Да почему же только со мной?..
— Я же говорю — тогда все будет не имеющей никакого значения бессмыслицей! Все, что только может со мной случиться! — все-таки меня передернуло, я много чего мог себе представить… Огюст, видимо, тоже. Но зачем думать о том, что будет после прыжка в огонь? Достаточно только прыгнуть. — Все, что они могут придумать! Это же не повод сдаваться! — сказал
— А что тогда повод? — спросил Огюст.
Риторический вопрос. Я перевел дух. Не знаю, как Огюст, а я, кажется, уже сказал все, что хотел.
— Нам надо возвращаться, — сказал я. Луна снова скрылась за облаком.
— Да, и кому это надо? — зловещим голосом проговорил в темноте Огюст, и я услышал нежный звенящий шелест обнажаемой рапиры. Огюст упруго поднялся. — Давай закончим все прямо здесь и сейчас. Римляне хорошо знали, что им делать.
Римляне? Судя по всему, те самые, что ввели обычай вовремя падать на собственный меч?..
— Огюст, стой!.. — Огюст не мог говорить серьезно. Хотя я уже не знал, кто и что мог и попытался перехватить его руку. Огюст резко отступил.
— Не подходи ко мне! — Я остановился — острие его рапиры зацепило ткань на моем колете. Огюст толкнул клинок, и я отошел на шаг.
«Блестяще», — подумал я как-то холодно. Ночь, тьма, пустынная дорога и у нашего единственного кальвиниста — естественный нервный срыв. Или это ответ на мой «вызов»?.. Да черт с вами!
— А почему ты думаешь, что я хочу убить себя? — спросил Огюст, надвигаясь и снова толкая меня острием. — Или только себя? Если мне нечего терять, почему бы мне не забрать с собой напоследок хотя бы одного врага?
— Так мы враги? — под злым напором острия опять пришлось отступить.
— Ты католик! На войне мы сражались на разных сторонах.
— Хорошо. Давай. Коли. Может, мне будет легче. Посмотрим, как это у тебя получится.
— Доставай шпагу, Поль! Защищайся.
— Черта с два.
— Доставай! — он кольнул почти всерьез. Я поморщился, но на этот раз не отступил.
— Нет, — прошипел я сквозь зубы.
— Ты трус! — в отчаянии рявкнул Огюст, чуть не на всю округу.
— А ты — идиот!
Острие замерло и Огюст тоже, похоже, действительно не зная, что ему делать дальше.
— И не пытайся совершить самоубийство моими руками! Ты же этого хотел? Своими руками ты не хочешь, потому, что помнишь, что самоубийство — смертный грех. И все-таки, суть от этого не изменится — это будет самоубийство!
Клинок отодвинулся, потом опустился. Огюст заплакал в темноте.
— Ты знал, что я не смогу тебя тронуть.
Если честно? Не уверен. Отчаяние — вещь страшная.
— А ты думал, что я смогу?
— Не знаю. — Огюст покачнулся и выронил рапиру. Я сперва подхватил его, убедился, что падать он все-таки не собирается, потом подобрал его клинок, слегка призадумался как половчее в темноте снова вправить его в ножны, потом решил, что какое-то время вполне
Скорей уж нервы. Нервное напряжение, а потом разрядка. Кстати о вине. С ним придется быть осторожней, чем прежде. Раз у пьяного на языке то, что у трезвого на уме, то сложно даже представить, что у нас вдруг может оказаться на языке. «In vino veritas». И это все, что означала древняя фраза? — Что вино — древняя разновидность «сыворотки правды»? Правда, возможна и такая безобидная разновидность истины как белая горячка.
— Сейчас меня стошнит, — совсем уж прозаически прибавил Огюст.
Я довел его до обочины, попридержал, пока ему не полегчало, и потихоньку повел обратно к «Пулярке». Все-таки мне не хотелось встречать тут рассвет. Но пережить кризис Огюсту было просто необходимо, в самом деле, хорошо, что это случилось.
— Мне ужасно тяжело, — пробормотал Огюст. Его все еще мелко трясло, хотя может быть, уже и от ночного холода. — Не бросай меня здесь…
— Еще чего придумал.
Я прислонил Огюста рядом с калиткой и проверил, не закрыта ли она. Судя по всему, никто ее после нас не трогал, она оставалась открытой.
— Ты же все знаешь… — голос Огюста был еле слышен, но отчетлив. — Тоже все знаешь. Еще ничего не случилось, а я уже чувствую ненависть, а ты чувствуешь вину. Но ты не хочешь чувствовать, что все уже решено за тебя.
— Ничего и не будет решено за меня.
— За меня тоже. Пусть мы теперь другие. Мы знаем, что наш мир, наши войны — это не все. Мы можем решать сами.
— Да, Огюст. Можем.
Пусть это только пожелание, а не истина.
— Пусть мы даже погибнем.
Я невольно улыбнулся.
— Все равно все там будем.
Ходить сам Огюст мог, но поддерживать и направлять в нужную сторону его все-таки приходилось, он был почти без сил, а после своих последних слов стал попросту засыпать. Я завел его внутрь, закрыл калитку, как и прежде, на щеколду, и услышал слева возню и тихое ворчанье. Ах да, тут же есть пес, я совсем про него забыл — лаять на меня он перестал уже год назад. Видимо и Огюст со мной сошел за своего. Как бы то ни было, меня порадовало, что мы вошли без лишнего шума. Дверь дома была приоткрыта и изнутри исходил свет. Но от стены поблизости вдруг отделилась, зашевелившись, длинная тень — давешнему худому дворянину в оранжевом, безуспешно пытавшемуся завести разговор на религиозную тему, повезло, что я вовремя его узнал и что на одной моей руке висел Огюст.
— Доброй ночи, господа, — дружелюбно окликнул нас худой дворянин. — Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?
После того, о чем у нас с Огюстом шла речь, единственный вежливый ответ, какой он мог от нас услышать — это гомерический смех. Мне даже показалось, что мысленно, неясно чей, я его расслышал. Вот только почему-то мне было не до смеха.
— А вы уверены, что он сотворен именно им, а не кое-кем еще? — невольно парировал я.
Худой дворянин чуть попятился и неуверенно усмехнулся: