Корректировщики
Шрифт:
Приперся Цыганков и встал в метре от них, глядя нагло и насмешливо. Оля чуть не подавилась.
— Эй, красивая, — сказал он, — угости мороженым.
Оля торопливо сунула ему в руку огрызок своего эскимо, хотя оно было вкусным. Цыганков слопал его, глядя на нее все так же. Выбросил палочку в урну:
— Я тебе че сказать-то хотел — так не делают.
Оля опешила. Самое главное, она тут же поняла, про что он. В замешательстве обернулась, увидела Павла и рванула к нему. Тут же вспомнила, что Павел тоже был свидетелем той странной сцены в гардеробе, испугалась, что сейчас начнет подшучивать, и быстро заговорила про политаттестацию,
А на математике Павел, подсевший поближе к Оле, рассказал, что Рита вчера попала в больницу с сердечным приступом. Оля знала, что у подруги нехорошо с сердцем, и решила ее навестить. Выспросила у Павла адрес и только потом вспомнила, что Павел не хочет, чтобы Рита дружила с Олей. Странно, подумала она, если б не хотел, не дал бы адрес, правильно?
Поздно вечером неожиданно позвонила Валерия, незначительным тоном спросила, не собирается ли Оля на летние каникулы в Московье. Оля собиралась, все равно на лето надо куда-то деваться. Валерия сказала, что в начале августа будет небольшая вечеринка с участием прежней, московской группы. И присутствие Оли там было бы очень даже желательно. Уточнила: для нее, Валерии, желательно. Оля обещала подумать.
01 июня 2083 года, вторник
Селенград
Павел не был уверен, что ему имеет смысл вести какие-то разговоры с Моравлиным с глазу на глаз. Тем более, что Моравлин уже сказал все, что хотел. И все-таки на большой перемене решил заглянуть к нему. Дверь 123-ей аудитории, использовавшейся в качестве лаборатории монтажа, была чуть приоткрыта. Моравлин, как ни в чем ни бывало, сосредоточенно ковырял электронное нутро шлюзового привода. Поднял голову, кивнул Павлу:
— Заходи.
Павел устроился на подоконнике между засушенным на корню кактусом и обглоданным куском древнего компьютера.
— Слушай, а Ваську на самом деле учить будут?
У Моравлина сорвалась отвертка, саданула по пальцу, он приглушенно выругался. Потом сказал:
— Не помню ни одного случая, чтоб Савельев от своих слов отказывался.
— Не получится, что мы сами посадим себе на шею Филькиного информатора?
— Вряд ли, — сказал Моравлин, почти с головой забравшись в привод. Пятясь, вылез, вытер ветошью руки, сказал, не глядя на Павла: — Иуда продал Христа за тридцать сребреников. Знаешь, почему Христос не стал карать предателя сам и запретил остальным? Потому что он, в отличие от своих учеников, знал: для каждого из нас в Поле определены эти тридцать сребреников — та цена, за которую можно купить человека с потрохами. И на месте Иуды на самом-то деле мог оказаться кто угодно. Главное понять, чем именно эти тридцать сребреников являются. Для кого-то это тридцать миллиардов долларов. А для кого-то — пост личного советника президента.
Достал из шкафа установку
— Цыганков с детства мечтал работать в Службе. И вылетел из нее. Не без моей помощи. Антикорректоры в Службе вообще-то работают, я видел одного такого. Натуральный инквизитор. Истощенный аскет с бешеными глазами фанатика. Но с Васькиным послужным списком об этом нечего было и мечтать. Вчера Савельев ему, фактически, предложил вернуться.
— Думаешь, он будет работать на нас, а не на Фильку? А если нет?
Моравлин посмотрел насмешливо и самоуверенно, ничего не сказал.
— А какие на самом деле были тридцать сребреников для Иуды?
— Трудно сказать. Но вряд ли только деньги или только жизнь. Порой я думаю, что Иуда просто завидовал Христу и хотел основать собственную школу. Тоже христианскую, но — свою. Амбициозен он слишком. Не хотел быть вторым. Вот это ему под видом тридцати сребреников и предложили.
— А для Христа что?
— Ну ты и вопросы задаешь… Откуда мне-то знать? Может, для него их вообще нет. Если Поле — Бог, то вспомни, Христос — Сын Божий. Какие, на фиг, сребреники? Может, он сам их всем определяет.
— А для тебя?
Моравлин помолчал:
— Последнее время что-то все заинтересовались, за сколько меня можно купить… Кстати, тебя Царев искал. Зашел бы ты к нему, пока перемена не кончилась.
Павел намек понял. Поднялся наверх, в лабораторию Царева, а если точней, то Бондарчука. Царева не было, а самый крутой шифровальщик Союза сидел, закинув ноги на стол, и свистел с идиотским видом.
— Привет.
— Угу, — вяло кивнул Бондарчук.
— А где Царев?
— На полигон поехал. Еще утром. Готовить базу для Цыганкова.
— И что ты думаешь?
— Да ничего. Надо было еще тогда не выгонять его, а переучивать. Хотя тогда он срался с Моравлиным, добром бы это не кончилось. Ты глянь, чего с Полем творится, — Бондарчук снял заставку с монитора динамического сканера. Изображение красиво переливалось разными цветами, порождая сполохи северного сияния. — Мерцает.
— И что?
— Да ничего. Такая дрянь перед инициацией кого-то крупного случается. Человек просто ходит, постоянно щупает Поле на разных ступенях, а оно волнуется.
— Значит, Вещий Олег дозрел?
— Или Филька. Нам индифферентно.
Павел помолчал.
— Шур, кто ж Вещий, а?
— Хочешь откровенно? У меня только две версии. Это или опытный “рут” валяет дурака — как мы его упустили, вопрос в данном случае десятый, — или… Или это Черненко. У него энергетический потенциал — как у хорошего корректировщика.
— А тесты?
— Что — тесты? У Вещего минимум седьмая в потенциале. На такой ступени автоблокаду ни один тест не прошибет. И ни один полигон. Вас туда гоняли по одной причине: надеялись, что ступенька пониже. Ну, или на неопытность рассчитывали. В расчетах обломались.
Павел покачал головой. Конечно, полигон штука неприятная, и вспоминать его не хотелось, но особой обиды он не чувствовал. Работа с Полем требует несколько иных допусков. Тут будут рисковать, даже если вероятность успеха всего один процент. На карте-то — человечество.
— Шур, только это сильно между нами. Закономерность одну подметил. Практически во всех ситуациях, где вылезал Вещий, замешана девчонка из нашей группы…
— Не практически, а во всех, — уточнил Бондарчук. — Оля Пацанчик, да?