Коррида
Шрифт:
– Слава, слава храброму дворянину!
Такой же трепет любопытства и надежды был заметен и на королевской трибуне – все сановники на время позабыли о строгом этикете и, толпясь позади короля, приблизились к балконным перилам.
Даже сам король, отбросив свою всегдашнюю невозмутимость и флегматичность, выпрямившись, вцепился обеими руками в бархатную обивку железного ограждения и едва ли не свесился с балкона, вовсе не замечая всеобщего нарушения этикета – при любых других обстоятельствах он бы обязательно строго выговорил за
Даже сам великий инквизитор забылся до такой степени, что, как и король, оперся о перила.
Одна Фауста посреди этого всеобщего лихорадочного возбуждения оставалась холодной, невозмутимой; на ее губах играла легкая улыбка; правда, губы ее чуть-чуть дрожали – только они и выдавали глубоко скрытое волнение.
Простонародье хотело видеть кого-то или что-то. Дворянство на скамьях и в окнах сгорало от любопытства. Король и великий инквизитор тоже не отрывали взглядов от арены. Что же произошло?
А вот что!
Мгновение назад на арену ловким прыжком выскочил человек и в одиночку, пеший, без доспехов, имея в руке только длинный кинжал, отважно, спокойно, с удивительным хладнокровием решительно встал между быком и Красной Бородой.
И вскоре – после воплей, после приветственного клича, после всего этого шума – над задыхающейся от волнения площадью воцарилась тишина.
Король, казалось, ничуть не шокированный тем, что великий инквизитор стоит рядом с ним, сказал ему шепотом, с мрачной улыбкой:
– Господин де Пардальян!
В том, как он произнес эти слова, звучало изумление, а также радость, что он тотчас же и выразил, добавив:
– Клянусь Господом Богом! Этот человек сошел с ума! Впрочем, это не имеет значения – я и надеяться не мог на такое полное отмщение! Он сам, без малейших усилий с моей стороны, удовлетворяет мои сокровеннейшие желания. Полагаю, господин великий инквизитор, что отныне мы навсегда избавлены от сего фанфарона. К счастью, мы никак не будем замешаны в это дело, чему я очень рад. Во всяком случае, мой кузен Генрих Наваррский не сможет упрекнуть меня в том, будто я встретил его посланника без приличествующих почестей.
– Я тоже так полагаю, ваше величество, – ответил Эспиноза со своим привычным спокойствием.
– Так вы считаете, сир, и вы, сударь, тоже, что господину де Пардальяну сейчас не поздоровится? – решительно вмешалась Фауста.
– Еще бы, сударыня, – ухмыльнулся король, – я бы не дал за его шкуру и ломаного гроша.
Фауста задумчиво покачала головой, а затем произнесла пророческим тоном, который произвел глубокое впечатление на короля и Эспинозу:
– А я уверена, что господин де Пардальян убьет это животное без особых хлопот.
– Что же заставляет вас так думать, сударыня? – живо спросил Филипп.
– Я уже говорила вам, ваше величество: шевалье де Пардальян стоит выше всех простых смертных, даже если чело этих смертных осеняет корона. Смерть, которая неизбежно поразила бы любого другого, в страхе отступает перед ним. Нет, сир, шевалье де Пардальян не погибнет в этой схватке, и, если вы хотите погубить его, вам придется прибегнуть к тому средству, что я вам указала.
Король поглядел на Эспинозу и ничего не ответил, хотя и глубоко задумался.
Эспиноза, настроенный более скептически, чем король, не менее его был поражен той глубокой убежденностью, с какой говорила Фауста.
– Ну, это мы еще посмотрим, – прошептал его высокопреосвященство на ухо королю.
Он говорил очень тихо, однако принцесса услышала его.
– Посмотрите и убедитесь, – сказала она. Тем временем бык, увидев, что перед ним внезапно возник этот нежданный противник, остановился, словно бы удивившись. И как раз в тот короткий миг, когда бык и Пардальян стояли так друг против друга, и произошел только что приведенный нами разговор в королевской ложе.
После этого секундного колебания бык опустил голову, нацелился на своего противника и стремительно бросился в атаку.
Пардальян ждал этой атаки с тем поразительным хладнокровием, которое всегда было ему присуще в минуты смертельной опасности. Он стоял боком к животному, стоял так, словно врос в землю. Его ступни были сдвинуты под прямым углом, один локоть поднят, длинный гибкий клинок кинжала прикрывал грудь, голова была чуть склонена вправо, глаза прищурены – чтобы хорошенько наметить то место, куда он хотел нанести удар.
Итак, бык, угрожающе опустив рога, ринулся вперед и тут же напоролся на кинжал.
Пардальян ограничился тем, что просто-напросто выставил навстречу животному острие кинжала.
Бык, наткнувшись на сталь, не шевелился…
И тогда для бесчисленных свидетелей этой удивительной сцены наступил миг невыразимой тревоги.
Что же произошло? Был ли бык ранен? Или кинжал чуть задел его? И почему животное стояло неподвижно?
А бесстрашный дворянин, казалось, и вовсе обратился в статую! Что он делает? Почему не наносит нового удара? Или же он ждет, когда бык придет в себя и разорвет его в клочья?
Нескончаемое множество вопросов проносилось в головах зрителей. Но никто ничего не понимал, никто ничего не знал, никто не мог отыскать правдоподобного ответа.
Над площадью нависло тревожное молчание. Все затаили дыхание, и все, начиная с короля и кончая последним из простолюдинов, все, но по разным причинам, задыхались от страшного волнения.
По правде говоря, шевалье не более зрителей разбирался в происходящем.
Он отлично видел, что кинжал погрузился по самую рукоятку. Он почувствовал, как бык содрогнулся. Но, черт подери, когда речь шла о противнике, обладающем такой силой, кто мог дать какие-либо гарантии? Была ли рана достаточно серьезной? Не очнется ли бык от этого странного оцепенения и не заставит ли его, Пардальяна, заплатить мучительной смертью за нанесенный ему удар?