Коррида
Шрифт:
И вот они вдвоем – молодая в сопровождении старой – оказались на площади Святого Франциска. Хуана, не пользовавшаяся привилегиями Жиральды, не смогла пробраться в первый ряд. Ей не на что было сесть, у нее не было с собой даже скамеечки, чтобы встать хоть чуть-чуть повыше, а ведь она была такой маленькой! Ей ничего не было видно, и все подробности каждого боя она узнавала только благодаря тому, что люди громко переговаривались между собой. Но главное – она находилась здесь.
Подобным же образом она услышала и об отважном поступке Пардальяна, отчего ее сердце учащенно забилось.
«Не думай больше об этом!»
Когда чей-то незнакомый голос крикнул: «Да ведь это же Чико!», ее сердечко забилось так же учащенно, как оно забилось при имени Пардальяна. Почему? Она и сама не знала. Ей захотелось получше его рассмотреть, но, как она ни вытягивала шею, как ни вставала на цыпочки, как ни подпрыгивала, ей так и не удалось увидеть карлика.
А тем временем она слышала приветственные крики, обращенные к Чико. К Чико! Скажи ей кто-нибудь что-то подобное еще минуту назад, она бы сильно удивилась. Все эти громкие всеобщие похвалы и восторги, наверное, преисполнили бы ее радостью и гордостью, если бы более всего не восхищались маленьким человечком как раз те знатные, нарядные и красивые дамы, рядом с которыми она, Хуана, ощущала себя почти пустым местом.
Теперь и она решила увидеть Чико во что бы то ни стало. Сейчас, когда все находили карлика таким красивым, таким храбрым, таким милым, – по крайней мере, именно так отзывалось о нем множество знатных дам, – ей вдруг показалось, что это вовсе не Чико, вовсе не ее живая кукла, исполняющая любой ее каприз. Она подумала, что это, наверное, кто-то другой, что тут какая-то ошибка. И встревоженная, раздраженная, разъяренная без всякой причины, обуреваемая страстным желанием засмеяться и зарыдать одновременно, Хуана крикнула:
– Да возьми же меня на руки, чтобы я могла все увидеть!
При этом голос ее так изменился и стал таким исступленным, что старая Барбара, пораженная, впервые в жизни не решилась возразить. Она осторожно взяла девушку на руки и с силой, которую в ней трудно было заподозрить, еще увеличившейся, быть может, вследствие тревоги, – ибо служанка смутно ощущала, что в душе ее девочки происходит нечто странное и необычное, – приподняла ее и усадила на свое крепкое плечо.
И тогда малышка Хуана увидела карлика Чико во всем его великолепии, Она смотрела на него во все глаза, словно никогда не видела его раньше, словно это был не тот самый Чико, вместе с которым она выросла, не тот самый Чико, которого она неосознанно, но с таким удовольствием заставляла страдать, почитая его своей вещью, своей игрушкой, полагая, что ей дозволено делать с ним все что угодно.
Однако это был все тот же Чико. В нем ничего не переменилось, если не считать его костюма и манеры держаться – карлик выглядел решительным и каким-то задорным. Но если Чико оставался прежним, если в нем ничего не изменилось и если, тем не менее, он представал перед ней каким-то незнакомцем, то, значит, что-то изменилось в ней самой, хоть она о том и не подозревала. Возможно!..
Но малышка Хуана не осознавала этого, а поскольку именно в это самое время слово «куколка» слетало с уст множества красивых дам, то она, сама не понимая, что говорит, обратя к знатным бесстыдницам взгляд, полный гнева и вызова, яростно закричала:
– Эта куколка моя! И ничья больше!
А так как она имела привычку во время приступов сильного гнева топать ногами, то ее ножки в кокетливых туфельках, не имея опоры внизу, принялись неистово колотить в живот бедной Барбары, и та, не зная, что такое стряслось, но, однако, не спуская Хуану с рук, принялась вопить:
– Эй! Ой! Ох! Хозяюшка! Господи Боже мой, да что с вами такое? Что с вами случилось? Успокойтесь, сердечко мое, а не то вы пропорете своей бедной старой кормилице живот!
Но «ее сердечко» ничего не слышало. Так же грубо и повелительно, как она недавно прокричала: «Возьми меня на руки!», она крикнула, яростно пиная служанку:
– Да спусти же меня вниз! Видеть не хочу всех этих бесстыдниц! Они меня с ума сведут!
И старуха, пораженная, ошеломленная, онемевшая от страха, могла лишь машинально повиноваться, не вымолвив ни слова – настолько велико было ее потрясение; какое-то мгновение она с невыносимой тревогой смотрела на свое дитя – казалось, девушка и впрямь лишилась рассудка.
А Хуана, словно желая привести матрону в состояние полной растерянности, едва оказавшись на земле, схватила ее за руку и что было сил потащила за собой, повторяя голосом, прерывающимся от рыданий:
– Скорее! Уйдем отсюда! Уйдем! Не останусь здесь больше ни минуты! Видеть не хочу! Слышать не хочу!
И с безрассудством, повергшим кормилицу в ужас, добавила:
– Будь проклят тот миг, когда тебе пришло в голову затащить меня на эту корриду!
Барбара, не зная, что уж ей и думать, последовала за Хуаной, словно побитая собака, правда, ворча сквозь зубы – уже скорее для себя, ибо прекрасно понимала, что в том состоянии неистовой ярости, в каком пребывала ее хозяйка, та все равно не могла ее слышать:
– Чума побери молодых хозяек – то они хотят идти на бой быков, то, неизвестно почему, в самый интересный момент желают вернуться домой! Да поможет нам Святая Барбара! Совсем моя хозяйка лишилась рассудка! А то с чего бы это вдруг она принялась молотить свою кормилицу каблуками в живот, будто ослиную шкуру!
Сия речь сопровождалась бесчисленными крестными знамениями, молитвами и заклинаниями, долженствующими обратить в бегство злого беса, вселившегося, без всякого сомнения, в ее дорогое дитя.
Вот почему малышка Хуана не присутствовала при окончании корриды. Вот почему она, сама того не подозревая, избежала последовавшей за этим драки, в которой она рисковала потерять жизнь; вот почему она избежала смерти, нависшей над этим сборищем любопытных.
Чико не видел Хуану и, следовательно, ничего не узнал об охватившем ее приступе неистовства. Впрочем, он был так простодушен, что, возможно, даже если бы он все видел и слышал, то все равно ничего бы не понял. А сама Хуана до такой степени не осознавала того, что с ней происходит, что, быть может, в своем приступе ярости повалила бы его на землю и стала бы топтать и бить своими высокими острыми каблуками.