Корсар
Шрифт:
Кабрильо поймал врага на мушку и нажал на спусковой крючок. Короткая очередь отбросила террориста назад, спиной он врезался в переборку.
Хуан перевел взгляд на палача. У того оказалась потрясающая реакция. Первый выстрел прозвучал четыре секунды назад, и любой нормальный человек половину этого времени разбирался бы, что к чему.
Человек в черном к нормальным не относился.
Он среагировал уже в тот момент, когда Хуан влетел в комнату. Палач занес ятаган, развернулся эффектным пируэтом и направил лезвие точно в шею Фионе еще прежде, чем
В крови Кабрильо бушевал адреналин. Действие тянулось словно в замедленной съемке. Кабрильо повел коротким стволом, понимая: слишком поздно. И все же он выстрелил. В противоположном конце комнаты оператор вытащил пистолет, которого Кабрильо сразу не засек.
Нечеловеческая боль раскаленной иглой пронзила голову. В глазах потемнело.
ГЛАВА 37
Пока Каддафи говорил, Гами успел посмотреть на часы не меньше дюжины раз. Кроме того, он постоянно оборачивался на своего помощника, подпиравшего притолоку. В ухе у него был крохотный приемник; на каждый взгляд Гами парень едва заметно качал головой.
На странную парочку внимание Муна обратил телохранитель. Мун стал присматриваться и вскоре убедился, что ливийский министр действительно проявляет признаки беспокойства: то начнет переминаться с ноги на ногу, то полезет в карман — и сразу будто сам себе по руке дает. Пространная речь Каддафи успела осточертеть многим гостям — еще бы, за целых полчаса, — однако было ясно: Гами не скучает, а сильно волнуется.
Ливийский министр снова глянул на помощника. Тот как раз отвернулся и ладонью закрыл ухо, чтобы нудное бормотание Каддафи не мешало слушать. Через мгновение лицо помощника расцвело торжествующей улыбкой. Он кивнул патрону.
— Представление начинается, — бесстрастно констатировал телохранитель.
Гами сделал шаг по лестнице, чем привлек внимание президента. Каддафи прервал бессвязные похвалы, адресованные госсекретарю Катаморе. Министр приблизился к нему и что-то зашептал.
Каддафи изменился в лице. Его голос, еще несколько секунд назад ровный и полный сочувствия, вдруг задрожал:
— Дамы и господа, мне только что сообщили ужасную новость.
Мун переводил его слова охраннику.
— Как выяснилось, государственный секретарь США, которую все мы так высоко ценим, выжила в авиакатастрофе. — У всех сначала перехватило дыхание, потом по залу прокатился гул голосов. — Прошу вас, дамы и господа, минуту внимания. Все не так, как вы думаете. После аварии госпожу Катамору захватили люди Сулеймана аль-Джамы. Мне передали, что они собираются казнить ее прямо сейчас. Кроме того, министр уверяет, что отсюда, из его дома, можно выйти на связь с террористами.
Оба, Гами и Каддафи, проследовали в соседнюю комнату. Вскоре там яблоку было негде упасть — даже самые хладнокровные гости не вытерпели, набежали. Охранник с Муном остались в большом зале — отсюда экран было видно поверх голов. Включили телевизор. В голубоватом свете лица гостей казались бледными, словно из них высосали кровь. Несколько женщин плакали.
Внезапно появилась картинка. На черном фоне госсекретарь, привязанная к стулу: некогда роскошные волосы сбиты в один большой колтун, веки красные, кляп растянул щеки. Но даже сейчас Фиона Катамора была ослепительно красива.
Рыдания стали громче.
В кадре появился мужчина. Лицо сто было скрыто под клетчатым платком. В руке он держал ятаган с зазубриной на лезвии.
— Мы, люди Сулеймана аль-Джамы, сегодня собрались, чтобы избавить мир от скверны, — сказал палач. — Таков наш ответ крестоносцам Запала, несущим упадок и разложение. В устах этой неверной звучат их лживые посулы, поэтому она умрет.
Телохранитель пристально следил за реакцией Гами. Что-то на экране смущало ливийского министра.
Каддафи взял с подставки крошечную камеру и заговорил, держа ее на вытянутой руке:
— Брат мой, да благословит тебя Аллах, светом истины которого озарена наша общая вера. Ты выбрал неправильный путь. На планете должен царить мир. Кровопролитие порождает еще большее кровопролитие. Разве ты не видишь: даже забрав жизнь госсекретаря США, ты ничего не добьешься, не прекратишь страданий мусульман всей планеты? Лед недоверия растопят только искренние речи. Мы должны сесть с нашими врагами за стол переговоров, обсудить взаимные претензии. Только тогда воскреснут наши надежды и чаяния.
— Коран велит не говорить с неверными, ибо согласия с ними быть не может.
— А еще Коран велит с любовью относиться ко всему живому. Аллах дал нам это противоречие, чтобы каждый сам сделал свой выбор. Довольно ненависти. Правители всех стран собрались здесь, чтобы от лица своих народов отыскать правильный путь. Прошу тебя, убери меч. Сохрани ей жизнь.
Лицо палача скрывалось под куфией, но жесты были красноречивее любых слов. Его плечи поникли, тяжелый меч опустился.
План трещал по швам.
Гами вырвал у президента камеру.
— Мансур! — заорал он своему подручному. — Что ты творишь? Наши люди уже здесь. Немедленно прикончи ее!
Но человек на экране не поднял меч и не снес жертве голову. Вместо этого он вытащил кляп изо рта Фионы.
— Мансур, не смей! — снопа завопил Гами.
Кто-то выхватил у министра камеру. В ту же секунду Гами ощутил холод пистолетного дула меж лопаток. Министр обернулся — и встретил взгляд азиата, которого Мун привел на прием в качестве своего телохранителя.
— Все кончено, Сулейман, — произнес Эдди Сэн. — Гляди.
Палач, которого Гами называл Мансуром, принимая за своего телохранителя, снял куфию.
— Ну, как прошло? — спросил Кабрильо. Голову его украшала внушительная повязка.
— Кажется, в таких случаях говорят «взят с поличным».
У входа появился отряд личных телохранителей Каддафи. Они явились сообщить, что справились с охранниками снаружи без единого выстрела.
Каддафи, которого Мун еще утром посвятил в план операции, обратился к Гами: