Корзинка с бриллиантами
Шрифт:
Проснулась я от звуков человеческого голоса. Наверно, я уже выспалась, потому что проснулась сразу, поняла, где я, и даже узнала голос. Это был прибабахнутый Яшка. Он точно прибабахнутый. Дело в том, что с yтpa репетирует номер Кремовских. У них даже с вечера не разбирают клетку, чтобы утром ее не ставить заново. Потом идут все конные номера, и только после обеда Яшкино время. Так вот, этот фанатик приходит в половине седьмого утра и до девяти торчит в клетке и кидает, кидает, кидает. Он может репетировать только на манеже, потому что ему нужна высота. Потом он собирает мячики, кольца и булавы в чемодан и идет спать в гримерку, и спит там до обеда, а потом опять кидает чуть ли не четыре часа подряд, а потом спит до представления и после еще кидает в пустой клетке. Я не представляю себе, как это можно тратить единственную жизнь на сплошные мячики. Правда, он еще читает. Я видела у него в сумке хорошие книги.
Недавно Яшка додумался, что ему надо работать на пьедестале. И вот ему сколотили на пробу какой-то гроб с занозами, и он каждый день таскает это чудовище с конюшни на манеж и обратно по нескольку раз. Я потому и проснулась, что конюхи загромоздили тачками подступы к пьедесталу, и Яшка, ругаясь, вытаскивал эту мерзость.
Видимо, он решил поругаться с конюхами лично, потому что всунулся в шорную. Я и так лежала с головой под одеялом, а тут и вовсе чуть сквозь раскладушку не просочилась. Он посмотрел, как я сплю, но будить все же не стал. Я еще дышала очень старательно, медленно и ровно.
Яшка ушел, и я слышала, как он тащит пьедестал по коридору к форгангу, и через форганг — на манеж.
Вообще надо было смываться.
Сейчас было около семи. В семь открывается центральный рынок и забегаловка при нем. Я бы как раз успела съездить туда, попить кофе с пончиками, там готовят обалденно вкусные пончики, нигде в городе больше таких нет, и к восьми или половине девятого вернуться в цирк. Мне вчера принесли одну халтуру, устав кооператива, я бы как раз успела до десяти ее перепечатать, все-таки пятерка, а пятерка — это колготки. Я не генеральская дочка, колготки мне с луны не сыплются, а рву я их за милую душу.
Я надела босоножки и, стараясь не стучать каблуками, прокралась в фойе. Там я сообразила, что у меня не будет другой возможности умыться перед работой, кроме как сейчас, в туалете. Я забралась в туалет и провозилась там довольно долго, потому что мыла практически не было, какой-то оглодок, теплая вода шла еле-еле, и моя походная щетка для волос тоже давно на помойку просится.
Я высунулась из туалета и увидела Любаню. Она кралась на конюшню, тоже стараясь не цокать каблуками. Я поняла, что дядя Вахтанг, впустив прибабахнутого Яшку, задремал, не заперев дверей, и она проскочила незаметно. Мне совершенно не хотелось объяснять ей сейчас, как я сюда попала, и я переждала, пока она скроется в конюшне. У нас с ней одна беда — полные ноги, и каблуки — наше единственное спасение. Вот и мучайся теперь из-за этого спасения. Я благополучно выскользнула из цирка и пошла к остановке. Конечно, мне совершенно нельзя есть эти чертовы пончики, но больше я сейчас все равно ничего не раздобыла бы, и еще по случаю стресса у меня опять жор. Пусть будут пончики, подумала я, все равно Макаров предпочитает генеральских дочек с машинами и фамильными бриллиантами…
Я действительно прибыла с рынка в половине девятого и привезла Любане пакет с пончиками. Я так рассчитала, что она сварит кофе, я съем один пончик, она — два, и еще три останутся для Ласьки.
— С кем ты девку оставила? — спросила я, отыскав Любаню на конюшне. Она чистила боксы и была одета кошмарно — в драные тренировочные штаны, резиновые шлепанцы и фуфайку образца тысяча девятьсот четырнадцатого года.
— Дежурную по этажу просила присмотреть, — мрачно сказала Любаня. — Ее разбудят и чаем напоят, а потом я им туда позвоню. Если Ласька не очень кислая, сбегаю приведу в цирк.
— Как же ты ее одну на всю ночь оставила? — спросила я.
— А вот так, растудыть и так далее… — ответила Любаня. — Вот так и оставила! Ведь им же никому не объяснишь, что такое больной ребенок! Гаврилов, сука, разве поймет, что это такое? У него же своих нет и не будет!
Глубоко внутри я хихикнула. Любаня даже от меня решила скрыть, что ночевала в гостинице. Так что моя совесть чиста — я тоже ей не скажу, что ночевала в цирке.
Если бы я вспомнила тогда про привидение, которое лазило в бочку с овсом, то, наверно, сказала бы Любане — хотя бы ради лошадей. Но я про него намертво забыла, а вспомнила только вечером. Впрочем, до вечера у меня и не было такой возможности. День навалился на меня — я и охнуть не успела.
Пока я печатала кооперативный устав, пришел директор и сунул кучу всяких дурацких приказов на перепечатку. Сразу же заявился зам с кошмарными транспортными накладными, или как их там. Это когда нужно впечатывать всякие адреса и цифры в узенькие графы. Ненавижу такую работу. Потом я отправила письма и позвонила Светке, чтобы вместе пообедать.
— А ты знаешь, что у Макарова завтра последний спектакль? — спросила она. Это был неприятный сюрприз.
— С чего ты взяла?
— Таську сегодня видела.
— Постой! У него же еще «Лес» в пятницу! — завопила я.
— Фиг вам! В «Лесе» его заменит Филенко, а он в четверг утром уматывает на киносъемку, и сезон закрывают уже без него.
— Кошмар, все закрывают сезон, — потерянно сказала я. — В театре закрывают, у нас в цирке закрывают… А Таська не сказала, что это за киносъемка? Где это?
— Она сама не знает.
Так получилось, что вчера я в последний раз видела Макарова. Не вообще в жизни, а в этом сезоне. Теперь прощай, Макаров, до осени.
Мне ведь и нужно-то от него было так немного! Я просто хотела иногда с ним разговаривать, смотреть в его лицо, в его глаза. Светка называет меня дурой, и, наверно, она права. Это все — развлечение для малолеток. А мне скоро восемнадцать, и я еще девочка, стыд и срам… Светка стала женщиной еще в девятом классе.
Нельзя сказать, что я ей на самом деле завидовала, но она знала что-то такое, о чем я могла только догадываться, и это меня раздражало.
Наверно, потому, что я хотела, чтобы это у меня случилось с Макаровым, а он завел себе генеральскую дочку. Или потому, что я этого смертельно боялась. Как-то у нас с мамкой зашел разговор на эту тему, и она сказала: «Сперва это очень неприятно». «А потом?» — спросила я. Она хмыкнула и пожала плечами.
Я, видимо, дура. Я верю Светке, я верю мамке, я верю и Любане, когда она рассказывает про Ласькиного отца. Но при всем при этом я чувствую, что у меня обязательно все будет не так, как у них. И я чувствую, что к этому нужно себя как-то подготовить. Ну, похудеть, что ли. И научиться как следует краситься. И сходить в хорошую парикмахерскую. И купить дорогое белье. Иначе я буду чувствовать себя отвратительно. Все равно что пойти в дорогое кафе и набрать на кварт всяких заедок, отлично зная, что в кошельке у тебя — жеванная трешка.