Косьбище
Шрифт:
– - Я про то не слыхал. Иди к Акиму -- велит владетель -- отдам.
– - Что не слыхал -- твоя забота. Вон Хотен стоит -- спроси, коли в словах моих сомневаешься. И к Акиму я могу сходить. Поговорить. Только не про коней, а про то, что о тебе в грамотках Храбритовых написано.
– - К-каких т-таких грамотках?
Во. И заикаться сразу начал. Стало быть -- рыльце в пушку. Давим дальше.
– - Таких. Которые мы в Храбритовой опочивальне под полом нашли. Такой ларчик аккуратный, всякими сказками полный. Вот расскажу я Акиму кое-чего, посмотреть-почитать
В разобранных грамотках Храбрита про Домана -- ничего. Или мы не поняли. Насчёт доноса мы с мятельником не говорили. Но куда-то я попал: Доман существенно побледнел. Взгляд из презрительно-отстранённого стал просто злобным. Дёрнул щекой.
– - Сколько?
– - К двум моим ещё шесть. Упряжь, седла, вьюки, торбы.
– - Шли своего. Только быстро.
Тут я несколько обнаглел, поманил Домана пальчиком. Будто чего на ухо сказать. Тот привычно наклонился, а я похлопал его по щёчке.
– - Не гони, детка, как соберёмся -- так и выйдем.
Он отшатнулся, схватился за щеку. Огромные, совершенно ошарашенные моей наглостью, глаза. И бледнеет на глазах. Будто я ему в лицо плюнул. Ну, вообще-то, "да". Только ответить ему сейчас нечем, только утереться. Вот пусть и привыкает: или делать по слову моему, или "утираться" после "ласки господской". Или как сейчас -- не "или", а - "и".
Понеслось, побежали. Ивашко матом на конюшне кроет. Ноготка с барахлом туда-сюда гоняют. Из окошечек Николай, как черт из табакерки, выскакивает и орёт.
Рядом вдруг возник Долбонлав. Неслышно. Убью в следующий раз, если так подкрадётся. Или колокольчики во все места забью. Так и умереть же можно - то нет рядом никого и вдруг голос: "Сталсый глидень кличут". Что-то новенькое: прежде таких команд не было.
Долбонлав отвёл к обычному крыльцу, но не стал открывать дверь, а повёл меня на задний двор. Здесь в затишье на скамеечке сидел Яков. Только глянул на мальчишку - тот испарился. Похлопал по скамейке рядом с собой - "садись". Сидим-молчим. Напротив нас тот самый турник, бревно нами поставленное, ещё тренажёр -- столб с колесом наверху.
– - На восток - не ходи. "Пауки" нынче злые.
– - А куда идти-то?
– - На север не ходи: что там, у волхвов -- не понятно.
– - Ну так подскажи -- куда.
– - На юг не ходи -- смутно там как-то.
– - Ну, я так и думал: пойду в Елно. На запад. Там город, может, какую службу найду. А то дальше двину. В Смоленск. А то - к Новгороду-Северскому. По Десне вниз -- легко пойдём,
– - Далеко не ходи.
– - Это почему ещё? Что мне тут, в лесах гнездо вить?
– - Далеко будешь -- не дозовёмся. Ежели надумаешь у Перуна встать -- передай привет от "Чёрного гридня".
И что это было? Это был, Ванюша, подарок. Тебе, дураку, клад открыли - куда идти, где остановится, что сказать. Да будь ты хоть трижды попаданцем семи пядей во лбу, а сообразить это невозможно. Это надо просто знать.
– - Чарджи твой в услужение просится.
И молчит. Глаз скосил и снова наши... "деревянный тренажёрный зал" разглядывает. Я ухожу, а этот... инал здесь останется? Ну и что?
– - Долгов нет. Ни - он мне, ни - я ему. Тебе решать.
– - Не мне -- владетелю. Всё, иди.
Только упаковались -- зовут на поварню: "поешьте перед дорогой". Шум, суета: "это взял? А это увязал? А чего в том вьюке острое выпирает?...". Хлебаем супчик-трататуйчик, спешно, аж обжигаемся. За спиной Домна встала, а ей-то чего надо? Мнётся чего-то, то руки под передник, то дёрнется чего подать, то вздыхает невпопад.
– - Спаси тебя бог, Домна. Варево твоё всегда вкусно было. Уж не знаю куда дорога заведёт, но тебя всегда добрым словом вспомянем. Ходу, мужики, коней выводить, вьюки грузить, в отсеках -- осмотреться.
– - Чего?
– - Посмотреть -- не забыли ли что. Давай бегом.
– - Господине, а этого как? (Это - Домна. И показывает на внутреннюю дверь. У двери Хохрякович стоит, в переднике, голова в колпаке чистеньком, кланяется мне с дрожью)
– - А и то, забыли. Он же холоп твой. (Это - Ивашко. Губы вытирает, меня просвещает). Слышь, дурень, собирай своё. Быстро. Будешь коней обихаживать, сучья для костра собирать. На походе кощею дело всегда найдётся. Я тя быстро походной науке научу. Ну, или сдохнешь. Баба твоя погрустит, да и замену найдёт. Ты главное-то дело сделал -- трубу в ейной печке прочистил. А уж перед чьим поленом теперя ляжки раскидать -- она и сама найдёт. Мужичков на усадьбе много -- кто-нибудь да огуляет. Тёлочку-перестарочку. Гы-гы...
Интересное дело: Ивашко всегда к Домне был уважителен, за кормёжку благодарил, по мелочи и помочь мог. А тут вдруг такой текст. Или он взревновал? А, он просто уже "на походе". То он был один из рябиновских, местных, а теперь уже гридень, княжий. Воин думает иначе.
"Сеча грянет.
Ворон кружит.
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит".
Даже донские казаки из своих станиц уходили в поход не щадя соседского имущества, а уж эти русские янычары -- княжьи гридни... И дело не только в "на войну ходить -- буйну голову сложить".
Тут ещё отношение "дояра" к "дойным". А для княжьего все местные: бояре, смерды, челядь, холопы -- стадо, отара. Хочу -- зарежу, хочу - остригу, хочу -- ногой пну. Мекнул-бекнул-кукарекнул?
– На шашлык. И плевать Ивашке, что я даже не боярин -- он уже в походе, уже не "земский".
И Домна это понимает и принимает. Ещё утром она бы за такие слова Ивашке миску на голову надела. А сейчас стоит -- только вздрагивает, слово молвить опасается.
Как говаривал партайгеноссе Штирлиц: "Важно правильно начать разговор. Ещё важнее -- правильно его закончить". От себя добавлю: а ещё важнее знать: какое оно - "правильно".