Кошка, голуби и Тинторетто
Шрифт:
Сюжеты фресок традиционные: легенда о Христе. Тинторетто как будто задался целью вскрыть ту чудовищную энергию, которая, выражаясь современным языком, «аккумулирована» в краткой жизни Сына человеческого. Начинается с Благовещения, где крылатый св. Георгий в сопровождении ангелов могучей птицей врывается в тихий покой девы Марии, проломив стену. Надо долго и пристально вглядываться в картину, дабы обнаружить, что Тинторетто не нарушил канона, за что художников предавали церковному суду, и архангел со свитой влетает в окна. Но и разобравшись в этом, вы продолжаете видеть пролом в стене, ибо сам Тинторетто не мог иначе представить себе явление богова посланца с такой вестью. Громадная энергия вскрыта художником в тихом, благолепном поклонении волхвов; на заднем плане гарцуют призрачные кони, созданные кистью настоящего импрессиониста. Что ж говорить об «Избиении младенцев», где огненный темперамент мастера, а равно и его импрессионистическая манера получили полную свободу. Соблазн и кощунство в этой картине, где перед восхищенным экспрессией зрелища глазом художника равны жертвы и палачи. Но предела неистовства Тинторетто достигает в «Распятии». Многие большие художники писали Голгофу, каждый по-своему, но у всех эмоциональный центр картины — распятый Христос. У Тинторетто Христос — формальный центр картины. Огромная фреска представляет собой апофеоз движения. Голгофа? Да нет, стройплощадка во время аврала. Все в работе, все в движении, в предельном и каком-то радостном напряжении сил. И те, что еще возятся с распятым Христом, и те, что водружают крест с прибитым к нему разбойником, и те, что приколачивают к перекладинам другого разбойника, и те, что копают яму в правом углу картины, и те, что горячат коней в чудовищном возбуждении. Даже группе скорбящих на переднем плане не подарил художник покоя боли. Выпадает из живого буйного действа распятый на кресте атлетически сложенный Христос. Лицо его скрыто в наклоне, поза на редкость невыразительна и нетрогательна. Он исключен из деятельной жизни и потому неинтересен Тинторетто. Художник откупился от Христа огромным кругом очень холодного сияния, а всю свою могучую душу, всю страсть отдал тем, кто живет и делает. Совсем иным предстает Христос на фресках «Се человек», «Крестная ноша», «Вознесение», здесь он включен в мировое напряжение и потому желанен кисти Тинторетто. Все же Тинторетто лишен истинно религиозного чувства, его бог — пластика, движение. Он и за кошку, и за голубя, если они верны своему предназначению, своим инстинктам и месту, определенному им в природе. Больше всего он любит потную работу, так прекрасно напрягающую человеческое тело, будь то работа землероба, воина, чудотворца и даже палача. Лишь бы гудели мускулы и звенели сухожилия. Церковники привлекали к суду живописцев, нарушивших канон: не тот размах крыльев у архангела и прочая чепуха, но проглядели дерзостный разгул, учиненный Тинторетто в их собственном доме. Есть великая ирония в том, что братья скуолы ди Сан-Рокко привлекли к богову делу человека на редкость далекого от неба.
Тинторетто гениален и трагичен в этих фресках, но мало поэтичен, если исключить две небольшие картины со стаффажными фигурами Марии Египетской и Марии Магдалины. А поэтичен он в иных «светских» картинах: «Суссане», «Нарциссе» и в таинственном полотне «Спасение Арсинои», где закованный в латы рыцарь опускает в утлую лодку нагую красавицу.
Я пишу все это, зная, что Гёте, восхищаясь «Раем», одной из последних картин старого Тинторетто, называл ее «предельным славословием Господу». Быть может, в исходе жизни Тинторетто пришел к тому, чего я никак не мог обнаружить в его «библейской» серии. Нет, не чуду Бога, а чуду Человека поклонялся художник. Но ведь бывает, что даже заядлый безбожник в близости смерти тянется к кресту.