Кошмар во сне и наяву
Шрифт:
Он мысленно перебирал всех деревенских знакомых, друзей отцова детства, с которыми тот не переставал поддерживать связь, жалел каждого, жалел отца – тот с каждым годом все тяжелее переживал уход ровесников, ворча, что скоро вообще жить страшно будет, ни одного знакомого лица не увидишь на улице…
Господи, если бы он только знал, если бы только мог вообразить, что стоит за этой тщательно отрепетированной ложью во спасение! Если бы знал, он бы…
Хотя что он мог сделать тогда, чего не сделал бы потом?..
Странно только, что эти слова – поминки, похороны – не затронули в его душе никаких вещих струн. Он просто вышел из комнатки, откуда звонил, и отдал мобильный телефон его хозяину, веселому французу Жерару, который был начальником метеостанции и составлял весь ее штат. Метеостанция в этом районе держалась на деньги короля лесных туарегов, поэтому Жерар никак не возражал, что сам король и его русский друг используют ее как переговорный пункт.
Они распрощались, но, выходя на террасу, Герман успел увидеть мелькнувшую в соседней комнате высокую худощавую фигуру в развевающейся юбке. Не удержался – испытующе глянул в глаза Жерару. Тот мгновенно залился краской, но смотрел с вызовом: а твое, мол, какое дело, ты там можешь с утра до ночи и с ночи до утра трахаться, а мне что, коз пасти?
Герман улыбнулся примирительно, пожал руку Жерару – у того явственно отлегло от сердца, – и вышел из бунгало, насквозь пронизанного горячим вечерним ветром.
Господи, да почему бы ему не привести в дом женщину? Вот он и привел… Только вся заковыка в том, что миль на пятьдесят, а то и сто в округе можно найти только женщин лесных туарегов или пигмеев. Та дамочка, которую только что видел Герман, могла бы составить гордость любой баскетбольной команды, то есть о пигмеях тут и речи не было. Значит, женщина лесных туарегов? Нет, нет и еще раз нет! Герман не мог себе представить ни одну из них, которая легла бы с белым. Сам он не в счет. Во-первых, Герман – побратим короля, все равно, что свой. Во-вторых, он не англичанин, не француз, не немец – эти нации для туарегов «орхо», то есть нечистые, запретные. Табу, словом. Разговаривать с ними можно – но не более того.
И только женщины одного сорта позволяли себе отдаваться чужеземцам-орхо. Те, которые еще совсем недавно были мужчинами…
Это было какое-то поветрие, просто заразная болезнь! Иногда Герман с искренним отчаянием думал, что скоро в племени не останется ни одного собственно туарега – то есть мужчины. Кроме разве что короля. И еще не известно, кто придет к власти после смерти Алесана. Ведь не секрет, что пока его отец учился в Англии, предпринималась попытка государственного переворота. Во главе движения стояла первая дукуни. Конечно, Алесан покрепче духом, чем его батюшка, и еще более европеизирован, точнее, американизирован и русифицирован, однако и он внутренне бессилен перед этим наступлением матриархата, в котором Герман уже видел что-то патологическое. Нет, в самом деле! Геродотовы амазонки просто убивали своих мужчин. Соплеменницы Алесана пошли гораздо дальше: они изменяли внутреннюю сущность человека, которая называлась шеба. А может быть, даже заменяли одну шеба на другую. Мужскую – на женскую. Странные случались иногда совпадения! Скажем, стоило какой-то женщине умереть, и буквально на другой день перед дукуни являлся мужчина в ситцевой юбке, возглашавший, что его шеба желает перерождения. Со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде перемены оперативным путем вторичных половых признаков. Герман замечал, что у этих несчастных безумцев (с его точки зрения, они все предварительно спятили) вид совершенно потерянный, и относил это на счет бурных переживаний. А тут вдруг призадумался: не действуют ли мужчины по принуждению? Под психологическим давлением? Герман здесь такого навидался, что ничуть не удивился бы, узнав, что шеба умершей женщины ищет себе места в мужском теле и требует его изменения.
Ну, шеба шебой, а некоторых предрассудков даже туареги не могли в себе одолеть. Среди них был и такой: ни один лесной туарег не имеет права под страхом позорной казни предаться страсти с женщиной, которая утратила прежнюю, мужскую сущность раньше, чем через два года и девять дней. Однако ненасытная шеба, обретя живую плоть, желала ее тешить… поэтому, собственно, Герман не очень удивился, когда на метеостанции мелькнула ситцевая юбка.
Что же касается его самого… Чем дальше шло время, тем чаще Герман, пребывая в объятиях темнокожих любовниц, крепко жмурил глаза, воображая рядом другое тело, другое лицо… Нет, оно не имело каких-то определенных или знакомых черт, одно он знал твердо: это была женщина с белой кожей, светлыми глазами и русыми волосами до плеч. Или до пояса. Прошлой ночью это видение было настолько сильным и властным, что он едва не оскандалился перед дукуни, в неподходящую минуту открыв глаза и увидев рядом черное лицо и алые чувственные губы.
Однако ему помог страх за жизнь Алесана, которому пришлось бы идти на тигра в одиночку. Герман снова зажмурился, усилием воли вызвал в памяти вожделенный образ – и вот уже дукуни протяжно застонала, забилась… Сам он тоже достиг желаемого – неотрывно глядя в переменчивые, словно речная вода, глаза и целуя розовые губы, пересохшие от страсти…
– Почему ты никогда не рассказывал мне о своей сестре? – проговорил в это мгновение Алесан, и задумавшийся Герман подскочил так, словно лапа тигра, которого они ждали, вдруг просунулась сквозь решетку.
Да, про тигра он уже и позабыл, если честно… Однако еще неизвестно, что хуже: тигр или вопрос Алесана.
Впрочем, ничего нет в этом вопросе особенного, с этими призраками Герман давным-давно справился… а если честно, они существовали только в испуганном воображении его матери, которая слишком много порока навидалась в своей комиссии по делам несовершеннолетних!
– Ты любил ее?
Ну вот! И Алесан туда же!
– И любил, и люблю, – спокойно ответил Герман. – И всегда буду любить. А как же иначе. Мы ведь с ней близнецы.
– Я видел фотографию. На самом деле вы не так уж похожи.
– Ну, все-таки она женщина, а я мужчина, – усмехнулся Герман. – С годами сходство уменьшилось, но в детстве оно было поразительным. Одно лицо, буквально. Нас часто путали, да и мы сами вовсю этим пользовались. Как все близнецы, наверное. Однако уже лет с четырнадцати мы вряд ли смогли бы изображать Себастьяна и Виолу.
– Тебя это больше всего и огорчало? – спросил Алесан, и Герман удивился не столько тому, что этот черный колдун, его друг, попал, как всегда, в самую точку, сколько остроте своего желания стряхнуть пыль со старых чувств, поковыряться в давно заживших ранах. Мазохизм, конечно…
– Ну да, можно и так сказать.
– Мне трудно понять. У нас все иначе, ты знаешь.
Да уж. Дети племени не ведали отцов, а матери считали себя сестрами. И все туареги были если не родными друг другу, то двоюродными. Понятие кровосмесительной связи в таком случае становилось более чем условным. Что характерно, туареги искренне полагали такие отношения нормальными и для других народов. Одно племя – одна кровь, какая разница, кто с кем спит, если все изначально дети одной праматери, а значит, братья и сестры? Так что если бы Герман сейчас признался, что всю жизнь тайно вожделел к своей сестре-близнецу и рассорился с семьей именно из-за того, что не смог одолеть убийственной ревности, Алесан вполне понял бы это и только посочувствовал другу.
Но ведь дело было как раз не в этом. Не в этом!
– Представляешь, у нас с Ладой был шанс стать чем-то вроде сиамских близнецов, – мрачно буркнул Герман. – Мы родились практически одновременно, чуть не прикончив при этом маму. И пальчики на ногах, мизинчики, у нас были сросшиеся. В смысле, Ладушкин мизинчик – с моим. К счастью, это оказалась просто перепоночка, кожа, которую благополучно разрезали – и нас разъединили. Но я всю жизнь помнил, что когда-то мы были единым целым. Сестра этого почему-то не чувствовала так остро. А я как бы жил сразу двумя жизнями – своей и ее. Ужасно, скажем, смешно было, что я любил играть бумажными куклами, платьица им рисовал, причем классно, хотя при том ходил на фехтование и в секцию карате. И куколок любил маленьких, пупсиков таких, – невесело усмехнулся он. – В одиннадцать лет у меня уже был детский разряд по плаванию, а дома – пупсики… Но мне все это не мешало. Это ведь была не собственная моя жизнь, а жизнь Лады. Сейчас я бы сказал – alter ego, параллельный мир, другое пространство… ну, как в лес из города съездить и вернуться, понимаешь? А потом… – Герман тяжело вздохнул. – Потом нам стало по двенадцать лет, и я начал ощущать, как все меняется.