Кошмар во сне и наяву
Шрифт:
– Герман, о господи, пожалуйста, ты куда?
– В Москву.
– Что-о? Но там же…
– Там он. Я его искал два года, а он все это время рядом был. Ну, все!
Схватил в охапку плащ, рванул дверь, побежал вниз. Но на площадке оглянулся – и вдруг увидел Альбину, как она стоит с дрожащими губами, ломает пальцы, смотрит на него…
Медленно пошел наверх. Стал рядом:
– Ну? Ты что?
– Не уходи.
– Я не ухожу, а уезжаю. Большая разница. А вот ты… не уходи, если можешь, ладно? Дождись меня. Я завтра вернусь. Или позвоню. Не оставляй отца, пожалуйста.
– Отца? – Альбина опустила голову. – Да, хорошо. Подожду, пока вернешься.
Герман вдруг надвинулся, обхватил, уткнулся лицом ей в макушку:
– Не уходи.
– Я же сказала.
– Да нет… Просто не уходи. Я тебе что скажу сейчас… ты меня успокаивала, когда я брякнул, мол, неизвестно до чего дошел бы там, в больничке, когда они требовали… – Перевел дыхание. – Вот, знаешь… Не в них дело. Я этого сам хотел, понимаешь? Ты понимаешь?
Она кивнула, нечаянно коснувшись губами его груди сквозь рубашку.
– А теперь, когда я сказал… тоже останешься?
Она снова кивнула, коснувшись губами его груди.
Герман посигналил перед воротами. Тут же спохватился, что мог бы и сам открыть, но нет: это было необычно, не стоило делать ничего такого, что могло бы до случая навести Кавалерова на подозрения или как-то насторожить. Теперь нужно приготовить оружие. Для пистолета еще в пору гонок за Хинганом был изготовлен в джипе удобный тайничок: оружие-то у Германа имелось, а вот разрешения на его ношение – увы, нет, поэтому он предпочитал возить «макара» под сиденьем. Сейчас положил во внутренний карман плаща. И, потрудившись как следует, развел лицевые мускулы в подобии приветственной улыбки: ворота распахнулись, Семеныч приветственно махал, отбегая со створкой.
Все это было чем-то похоже на его возвращение из Африки – полтора года назад. Точно так же не знал совершенно, что его ждет, так же с любопытством всматривался в лицо незнакомого человека, который улыбался ему, откидывая со лба растрепавшиеся седоватые волосы, открывая тот самый характерный мысок, резко вдающийся в лоб.
«Интересно, когда меня нет, он носит перстень Хингана или прячет на всякий случай?»
Никита семафорил уже обеими руками: проезжай, мол, скорее, ну что же ты? И Герман в сотый, а может, тысячный раз за эти четыре с половиной часа, пока мчался от Нижнего до Москвы, напомнил себе, что у него осталось еще слишком много вопросов, их необходимо задать и получить ответ, а не выхватывать прямо сразу пистолет и не палить с порога.
А хотелось. Только этого и хотелось.
– Какими судьбами, Герман Петрович? – суетился Семеныч. – Вот уж верно, что Налетов: взял да и налетел! А я не ждал. Кстати, баньку недавно натопил. Сразу пойдешь или сперва отужинать пожелаешь?
Он что-то непрестанно делал: запирал ворота, мельтешил в машине в поисках вещей Германа… И тот вдруг вспомнил, что Семеныч никогда не подавал ему руку – первый. А поскольку Герман в Африке изрядно поотвык от этого европейского обычая, то вообще часто забывал о рукопожатиях. И Никиту это, видимо, вполне устраивало.
Герман с трудом сдерживал себя, чтобы не разглядывать врага в упор, то и дело находя подтверждения изначальной, патологической злобности и лютости этого человека, однако Никита Семенович выглядел так же, как всегда: невзрачным человеком среднего роста с морщинистым лицом – самым обыкновенным. Мимо такого пройдешь – не заметишь. Всю дорогу он думал: а если бы отец хоть раз появился во Внуково за то время, когда там появился новый сторож, еще при Ладе и Кирилле, смог бы он узнать друга своего детства? И что? Тогда всего этого кошмара не было бы?
Один бог знает!
– Отлично, – сказал Герман, словно не замечая, что Семеныч уже гараж открыл. Почему-то хотелось, чтобы джип оставался во дворе – под рукой. – Банька – это отлично. Пройдешься по мне веничком?
– Да ты что, мне от банного духа худо, – не замедлил с ответом Семеныч.
Напрашивался вопрос: для кого же тогда вытоплена банька? Или вот так-таки предчувствовал, что Герман приедет? Однако пришлось сделать вид, что явная нелепица осталась незамеченной.
– Ладно, – сказал Герман миролюбиво. – Ну и в пень, как теперь принято выражаться. Я, кстати, тоже не расположен париться. Совсем забыл, что мне пока просто нельзя перегреваться. Я же только из больницы.
Почудилось или и впрямь в этих темных глазах мелькнуло особенное, алчное выражение? Никита знал, конечно… И, очевидно, с нетерпением ждал, когда очередной Налетов получит свое. Потом начал бы подбираться к отцу, матери, Ладе. При мысли об этом у Германа закаменели скулы. А Семеныч – ничего, хорошо сыграл: заохал, заахал, начал выспрашивать.
Герман вскользь пересказал предысторию своего инфаркта, впервые от души ему порадовавшись: оказаться сейчас в жарко натопленной баньке, во власти этого убийцы – нет, лучше не надо.
Вошли в дом. Герман мыл руки, наблюдая, как сноровисто Семеныч мечет на стол еду и бутылки. Если исключить возможность, что одна из них была отравлена заранее, вроде бы ничего не подливалось и не подсыпалось. Да и куда спешить? Ясно же, что Герман не намерен срываться ночью обратно в Нижний, можно дать ему время отужинать, как в доброе старое время.
Вот именно что срываться – намерен! И лучше не пить. Тем паче, что есть уважительная причина.
– Извини, – отодвинул рюмку. – Пока нельзя. Пока все удовольствия под запретом.
Против воли промелькнуло вдруг воспоминание, что с ним сделалось, когда Альбина прильнула, коснулась невзначай губами его груди… не все запреты действовали! Но этому воспоминанию здесь не было места, и Герман с сожалением прогнал его.
Вообще он как-то странно себя чувствовал. Удивительно спокойно. Не частил пульс, не била нетерпеливая дрожь. Пока ехал – да, все это было, и как еще! А тут вдруг – словно захолодел. И голос не дрогнул, когда внезапно спросил:
– О Михе ничего не слышно?