Космический Апокалипсис
Шрифт:
Силвест понимал, что последствия этого открытия могут быть потрясающими. Думай, как Странник, и ты проникнешь сквозь Завесу. Куда? В сверкающее содержимое сундука с сокровищами! И если ты достаточно умен, чтобы открыть этот сундук, то разве ты не вправе присвоить его содержимое? Согласно Ласкалю, Странники взяли на себя роль галактического Хранителя, когда прятали эти неимоверные тайны технологии. Но разве мы просили их об этом? И в его мозгу тут же родился вопрос:
— А зачем им понадобилось сообщать вам все это, если то, что прячется за Завесой, следует прятать и защищать любой ценой?
— Я не уверен, что это было сделано умышленно. Барьер вокруг Завесы, возможно, дал сбой и не отреагировал на мою чуждость. На какое-то время. Может быть, он испортился, может, мое… гм… состояние ума ввело его в заблуждение. Но как только я начал проникать через границу, между Завесой и мной начался обмен информационными потоками. Таким образом я и узнал то, о чем рассказывал. О том, что находится за Завесой, о том, как можно обмануть ее защитные устройства. Этот фокус машинам не раскусить, знаете ли… — Последняя фраза, казалось, не относилась ни к чему сказанному выше, отсюда и возникшая пауза, после которой Ласкаль продолжал: — Но вскоре Завеса, видимо, поняла, что я чужой. Она отторгла меня и выбросила назад в космос.
— А почему она просто не убила вас?
— Может, она все же не была полностью уверена в правильности своего решения. Это ведь Пространство Откровения, и я все время ощущал чье-то сомнение. Вокруг меня шли какие-то важные споры. Стремительные, быстрее мысли. Вероятно, в конце концов возобладала осторожность.
Еще вопрос. Тот самый, который Силвест хотел задать с той минуты, как Ласкаль открыл рот, чтобы заговорить.
— А почему вы так долго медлили со своим рассказом?
— Я должен извиниться за мои былые сомнения. Но сперва мне надо было переварить те знания, которые Странники вложили в мой мозг. Знания, которые были мне даны в их терминологии, а не в нашей.
Он замолчал. Все его внимание, казалось, поглощало меловое пятно, которое нарушало математическую точность его мандалы. Ласкаль лизнул палец и стер пятно.
— Впрочем, это было легче всего. Затем мне пришлось вспоминать, как общаются между собой люди. — Он поглядел на Силвеста настороженными глазами, на которые падала прядь нечесаных, как у неандертальца, волос. — Вы были ко мне добры, не то что другие. И терпеливы. Я решил, что эти сведения могут быть вам полезны.
Силвест внезапно остро ощутил, что открывшееся вдруг окошко нормальности может так же вдруг захлопнуться.
— А как мы уговорим Трюкачей произвести импринтинг разума Странников на наш мозг?
— Это просто. — Он кивнул на свой меловой рисунок. — Запомните вот эту фигуру и держите ее в памяти, когда будете плавать в океане.
— И все?
— Должно хватить. Присутствие этой фигуры в вашем мозгу будет для Трюкачей в некотором роде переводом того, что вам нужно. Конечно, желательно еще сделать им подарок. Такие важные вещи у них задарма не делаются.
— Подарок?
Силвест не понимал, какой подарок он может сделать существу, больше всего похожему на плавающий островок из морской травы и зеленых водорослей.
— Придумайте что-нибудь. Во всяком случае, это должно быть нечто, насыщенное информацией. Иначе вы станете им неинтересны. А вы не должны их утомлять. — Силвест хотел бы задать еще множество вопросов, но внимание Паскаля снова обратилось к рисунку. — Вот и все, что я хотел сказать, — произнес он.
И оказалось, что это действительно все.
Ласкаль больше ничего не сказал ни Силвесту, ни кому-либо еще. А через месяц его нашли мертвым. Он утонул в прудике с золотыми рыбками.
— Эй! — сказала Хоури. — Тут есть кто-нибудь?
Она проснулась, и это все, что ей было известно. Проснулась не от какого-нибудь послеобеденного сна, а от чего-то гораздо более глубокого, долгого и почему-то холодного. Так пробуждаются после глубокой заморозки — почти наверняка, ведь подобные вещи не забываются, а ей один раз уже довелось проснуться там — на орбите вокруг Йеллоустона. Психологические и неврологические признаки были практически теми же. А вот кокона, в котором она тогда проснулась, сейчас и следа нет. Она лежала на кушетке и была полностью одета. Вероятно, кто-то перенес ее сюда, пока она еще не пришла в сознание. Но кто? И вообще — где она находится? Такое впечатление, что кто-то швырнул ей в голову ручную гранату, и память разнесло в куски. И все же место, где она лежала, о чем-то мучительно ей напоминало.
Чей-то холл? Что бы это ни было, оно заставлено удивительно безобразными скульптурами. Она или прошла мимо них несколько часов назад, или то были рецессивные фрагменты из ее детской памяти — ужасы из сказок нянюшки. Их скорченные, иззубренные, обгорелые формы громоздились над Хоури, отбрасывая тени, весьма похожие на сказочных демонов. Интуитивно, словно в дреме, она подумала, что эти фигуры должны как-то дополнять друг друга, что они именно это и делали в прошлом, но сейчас — разбитые и искореженные — они уже не могут выполнить свое предназначение.
Кто-то весьма неуверенно прошлепал по полу.
Хоури с трудом повернула голову, чтобы увидеть, кто к ней идет. Шея почти не повиновалась ей — будто сделана из крепкого дерева. Опыт подсказывал, что и все остальное тело будет таким же окоченелым после долгого пребывания в холодном сне.
В нескольких шагах от еe ложа стоял мужчина. В лунном освещении комнаты черты его лица были почти не различимы, но что-то знакомое виделось ей в погруженном в сумрак тяжелом подбородке. Много, много лет назад она, должно быть, знала его.
— Это я, — сказал он каким-то влажным и флегматичным голосом. — Манукьян. Мадемуазель подумала, что вам после пробуждения будет приятно увидеть знакомое лицо.
Что-то это имя для нее значило. Только трудно сказать, что именно.
— Что случилось?
— Да ничего. Она сделала вам предложение, от которого вы не могли отказаться.
— И сколько я проспала?
— Двадцать два года, — ответил Манукьян и протянул ей руку. — Ну а теперь не пора ли нам пойти и поздороваться с Мадемуазель?