Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы
Шрифт:
— Были. Целых пять. Четыре с двумя горбами, а один с одним.
— Ух ты, — говорит Митька, — калека, значит? Шакалы отгрызли?
— Нет, — говорит Вика, — он — дромадер.
— Кто-кто?
— Дромадер.
— А это кто?
— Не знаю, — говорит Вика, — так про него Виталий сказал: дромадер, и всё.
— Это его так звали, беднягу, — поясняет Митька, — отгрызли мерзкие шакалы один горб и убежали.
— Жалко, —
— Ха! Ясное дело! А что ещё твой брат рассказывал?
— Он говорит: пить, говорит, там охота — жуть!
— Слушай, он что, твой брат, насос? — подозрительно говорит Митька. — Чего это ему всё время пить охота?
— И мне охота, — говорит Вика и чуть не плачет.
— Так пойди к фонтанчику и попей! Во чудачка!
— Да-а! Попе-ей! А если он облива-ается, — говорит Вика и капает продолговатыми слезами.
Этого Митька, конечно, стерпеть не мог. Человек из твоей звёздочки погибает от жажды, как в пустыне Каракумы, погибает рядом с фонтанчиком для питья! Слыханное ли дело?
Ноздри у Митьки воинственно раздулись.
— А ну пошли, — говорит. — Кто обливается?!
— Севка из третьего «б». Ни на кого не обливается, а как меня увидит, так и сразу!
— Пусть только посмеет! — говорит Митька. — Не знаю даже, что я с ним сделаю! Идём, не бойся.
Дальше всё произошло так быстро, что Митька ничего и запомнить не успел.
Веером летела вода. Кричал Севка из третьего «б». А потом появилось разгневанное лицо учителя физкультуры Германа Петровича.
— Значит, хулиганишь, Огородников? — зловеще спросил Герман Петрович. — Значит, баню тут устроил? Душ? Ну, будет тебе сейчас самому баня! Ох и будет тебе головомойка!
И повёл Митьку к директору. И что потом было, что было!..
Даже говорить не хочется.
5. Наказание
Мама вернулась из школы мрачнее тучи. С Митькой и разговаривать не пожелала. Митька забился в угол дивана и сделал вид, будто читает книжку. А сам и не думал читать, не до этого ему было. Митьку мучили угрызения совести.
Он то и дело поглядывал из-за книжки на маму и тяжело вздыхал.
— Конечно, — говорит мама, — теперь некоторые будут пыхтеть, как испорченный паровоз. Некоторые хулиганы, про которых вся школа знает, какие они есть.
— Да я ведь нечаянно, — говорит Митька. — Я же одного только Севку окатить хотел. Чтобы он к Вике не приставал. А струя вывернулась и…
Но мама делала вид, что не слышит Митьки. Такой у неё был вид, будто Митьки вообще в комнате нет, будто он пустое место.
— Да-а, некоторые нашкодят, а потом, чтобы выкрутиться, начинают на своих товарищей наговаривать. Не знала я, что некоторые не только хулиганы, а ещё и ябеды.
— Я не ябеда, — кричит Митька, — я правду говорю!
— Да-а, жидковаты некоторые на расправу, — продолжает своё мама, — небось шкодливы как кошки, а трусливы как зайцы!
— Я не трусливый! — кричит Митька, и в носу его делается вдруг горячо и щекотно, а перед глазами всё дрожит и расплывается.
— Москва слезам не верит, — говорит мама неуверенным голосом.
— И пусть! И пусть! Я не собираюсь! — кричит Митька. — Я нечаянно! А Севку я правильно окатил! Мало ещё!
— Правильно? — зловещим голосом спрашивает мама.
— Да! Правильно! Он Вике пить не давал! А ей очень хотелось! Будто она в пустыне Каракумы!
— Ну что ж, — говорит мама, — нераскаявшиеся преступники будут иметь дело с папой!
Вот какая вышла история.
Папа на этот раз не смеялся. И никаких разговоров говорить не стал. Он просто взял и отменил поход в цирк.
А всё из-за Севки, с загнутыми вперёд ушами.
6. Пение
Больше всех остальных уроков Митька любил пение. И вот как раз на этих уроках ему больше всего не везло. Это было до того обидно и непонятно, что и сказать нельзя.
Вот взять Алёшку Реброва, командира Митькиной звёздочки и лучшего Митькиного друга. Тот терпеть не мог пение, и петь не любил, и не умел, а у него за первую четверть пятёрка.
У Алёшки пятёрка, а у Митьки трояк. Никакой справедливости!
Митька с детства любил музыку. Особенно когда хором поют. И не какие-нибудь там «В лесу родилась ёлочка», а настоящие: «Орлёнок», например, или эту, где «сотня юных бойцов из будённовских войск на разведку в поля поскакала», — у Митьки всегда от этой песни мурашки по спине бегают. Да мало ли хороших песен!
Одна только беда, когда Митька начинает петь, все затыкают уши.
Митька так старается, поёт с таким чувством, всю душу вкладывает, и самому ему так нравится собственная песня, так нравится, а вокруг уши затыкают!
— Ох и здоровенный же он, наверное, был, — говорит папа.
— Кто? — спрашивает Митька.
— Медведь. Или даже слон.
— Знаю, знаю, — говорит Митька, — тот, кто мне на ухо наступил. Слыхали уже. Не больно-то остроумно. Не нравится, не слушай.
Митька делает вид, что ему вовсе не обидно, даже улыбается, но на самом деле здорово ему обидно.
Но вообще-то Митька понимал своих слушателей, потому что, если он слышал, как другой кто-нибудь фальшивит, его просто передёргивало.
Вот какое странное дело — слышит человек всё абсолютно правильно, а как сам запоёт, народ разбегается.
Мама часто покупала Митьке пластинки, и он множество песен знал наизусть. Да что там песен — он чуть ли не целые оперы помнил.
Однажды мама купила две долгоиграющие пластинки с записью оперы «Князь Игорь».
Это было в четверг. А в пятницу вечером папа встал, пошатываясь, с кресла, обмотал голову полотенцем, как чалмой, будто он индус, и сказал больным голосом: